В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн

Странно, но меня мало взволновали слова тех, кто тебя помнил. Возможно, потому, что я хотел любой ценой удержать при себе образ покорной, едва существующей женщины и матери. Или же сказанное ими не удивило, войдя в резонанс с тем, что я всегда знал и никогда не принимал: ты была более живой, сильной и волевой, чем полагали мы, твои родные.

В этом отсутствии эмоций тайна твоей жизни нашла свое место, и я был способен жить, желая и одновременно отказываясь слышать правду о тебе, вместо ненавистного семейного камлания. Теперь я готов признать, что в какой-то момент перенял эту пагубную привычку и мне стоило огромного труда избавиться от нее.

Чтобы не сломаться, я вынужден был держать под замком бессловесную и безвольную мать, которая была куда живее и сохраннее, чем казалось на первый взгляд. Когда-то я знал ее такой, но не мог позволить воскреснуть. Нужно было во что бы то ни стало заглушить эмоции — временами бурные, чаще негативные, — которые могли спровоцировать ее возвращение.

Сейчас все изменилось: не скажу, что снова обрел тебя полностью, но наконец увидел свет в конце туннеля и теперь готов совершить другое путешествие, возможно, гораздо более опасное — попытаться отыскать тебя в моем внутреннем мире.

Слиться с тобой воедино, попытаться представить все, что рассказали мне о своих жизнях эти женщины, взглянуть на них твоими глазами — только так, заняв твое место в оркестре, я смогу вытащить тебя из воображаемого мира.

Я могу попробовать довести до конца то, что не удалось сделать твоему брату роковой весной 1943 года. К счастью для всех, он тогда не совершил абсурдного самоубийственного поступка, о чем до сих пор сожалеет, все еще стыдясь детской слабости.

Я, твой сын, родившийся вопреки всему, до сих пор слышу твой голос, но не вижу лица — только смутный образ. За годы, прошедшие после твоего освобождения из лагеря — ни много ни мало пятьдесят лет! — он почти стерся, и я едва не потерял тебя.

К счастью, я не довел до логического завершения замысел книги «об оркестре», не сделал тебя одним из бесцветных персонажей повествования об… Альме. В течение некоторого времени, завороженный масштабом ее личности, потрясенный, как все вы, силой характера этой женщины, я позволил ей занять твое место в моем воображаемом мире и полюбил так, как хотел при жизни любить тебя.

Книга, которую мне — слава богу! — не дали закончить, в конечном итоге стала бы вернейшим способом навсегда потерять тебя под желтыми ветрами Биркенау.

Кибуц Нецер Серени, апрель 1997-го

Мы сидим в общинной столовой. Это очень волнующий для меня момент. Я с самого начала знал, что Хильда была сионисткой задолго до депортации, и этот кибуц, основанный при ее активном участии, стал олицетворением мечты и идеала, которые помогли ей выжить в Биркенау и Бельзене.

Большинство обедавших имели на левой руке татуировку с номером и прошли через те же испытания — в нацистской Германии и оккупированных странах Восточной и Западной Европы. Они зубами и ногтями цеплялись за землю, которую твердо вознамерились сделать своей родиной. В стенах столовой трепетала живая ткань Истории и жизненного опыта, мимо которого прошел бы только полный болван. Не разделяя их идеалов, я мог, нет — могу — уважать их за символичную мощь. А с какой любовью и благоговением обитатели кибуца произносили слова Eretz Israёl, Эрец-Исраэль, Земля Израильская — пером не описать…

Вот среди таких людей мы сидели и обсуждали валидность моего проекта, пока не возник стратегический вопрос: «Да кто ты, в конце концов, такой, чтобы рассказывать нашу историю?» Мой ответ — сколь бы невразумителен он ни был — немного успокоил твоих подруг.

Я не хочу интервьюировать их коллективно (лучший способ, по мнению Хильды) — они неизбежно начнут поправлять друг друга. Все, что забыли эти женщины, то, в чем они друг другу противоречат, волнует меня не меньше схожести воспоминаний.

Я пока не представляю, чем станет задуманная книга, но она точно не будет похожа на Фанину или, хуже того, на снятый по ней фильм.

Я не историк, а всего лишь сын одной из узниц, и знаю, что обязан отдать должное ее подругам. Я не гарантирую Хильде, что напишу обо всех, но поклянусь быть честным. Я не могу — и, кстати, не хочу — писать под их коллективным контролем, потому что меня интересует путь каждой по отдельности. Кроме того, мне необходимо место для работы.

В этот момент Хильда отправилась за Региной, решив нас познакомить, и я понял, что мне устроили своеобразный, но вполне деликатный экзамен. Тот факт, что Хильда и две ее подруги вроде бы не узнали меня, мог означать, что они должны решить, имею ли я право разделить с ними несколько фактов лагерной жизни…

Если они и согласятся работать со мной, то не потому, что я твой сын: их должен заинтересовать проект.

При встрече с Региной меня сразу поражает ее голос. Так же было с Хильдой и Виолеттой…

Регина — женщина средних лет, чувствуется, что вся ее жизнь была посвящена действию, созиданию, борьбе. Она из тех израильтян, которые имели возможность переделать себя во время строительства своей страны. У Регины натруженные руки, появились проблемы с суставами, слабеет зрение, так что приходится защищать глаза от света.

Но голос у этой женщины потрясающе молодой и звонкий, она полна взрывной энергии. С Региной, как и с Хильдой и ее мужем, я пока не на дружеской ноге, но мы общаемся как равные и близкие по духу люди. Не знаю, что помогло так быстро установить контакт — Израиль, кибуц, мы сами? — но это не имеет никакого значения…

На ходу Регина признается мне — английский у нее очень приблизительный, — что много лет после освобождения мучилась из-за своего привилегированного положения в Биркенау, где была прислугой, «прикомандированной» к Альме. Она долго злилась на Хильду, пристроившую ее в оркестр, и, только серьезно заболев, объяснилась с ней и сняла груз с души.

Она заявляет, что ничего не помнит и ни о чем не хочет вспоминать, что была «вечной дневальной» и ее рассказ в любом случае не представлял бы для меня никакого интереса. Регина боится, что подруги ее забыли, и одновременно опасается, что у них остались не слишком лестные воспоминания. Ну что тут скажешь… Мне эта женщина интересна в высшей степени — она видела Альму под другим углом, наблюдала жизнь барака и оркестра, почти нормальную человеческую деятельность в контексте общего безумия. Свидетельские показания Регины наверняка окажутся захватывающе интересными.

Она соглашается поговорить и обещает встречу в мой следующий приезд в Израиль.

В итоге экзамен я выдержал — три дамы сочли меня достойным (или просто способным) сборщиком воспоминаний… Этот этап, первый контакт, был необходим и неизбежен.

Прежде чем покинуть страну, я еду в Иерусалим по приглашению моей переводчицы Эммы.

Оказавшись в долине и увидев бело-розовый город на семи холмах, освещенный яркими лучами заходящего солнца, впитавший в себя две тысячи лет Истории, я отреагировал неоригинально — поддался его чарующей красоте. Еще чуть-чуть — и я стану сионистом либо поэтом. От красоты меня отвлекает забавная деталь. Уже два дня у меня болят зубы и нёбо… На память приходят знаменитые строки 136-го псалма: