Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Не спрашивая на этот раз маминого согласия, я пригласила платного врача из гериатрического центра, поскольку гериатр из поликлиники по домам не ходит: пусть бабки сами бегают.

Врач оказался забавной, разговорчивой старушкой со странностями и провалами памяти. Она много говорила, много писала, даже попробовала погулять с мамой под руку от кровати до дивана. Прослушала ее, померяла давление, задала ей те же сверхсложные вопросы о том, какое нынче тысячелетье на дворе, и полчаса заполняла какие-то бумажки.

Заодно я пожаловалась ей и на свои проблемы: головокружение, скачки давления и панические атаки:

– Как бы мне не умереть раньше мамы.

Я это сказала так, вроде бы и не всерьез, но на самом деле это давно уже стало моим главным навязчивым страхом, потому что мне начало казаться, что моя жизнь вот так и кончится рядом с больным полусумасшедшим существом, в котором уже так мало осталось от моей мамы, и это представлялось мне такой несправедливостью!

– А что, это очень даже может быть! – бодро отозвалась врачица. – Довольно часто бывает, что тот, кто ухаживает, уходит раньше. Вам нужно заняться собой. Своим здоровьем.

Уходя, она тихо спросила меня в прихожей, не думаю ли я отдать маму в интернат. Я ответила, что у нас нет таких денег. На самом деле я уже просматривала в Интернете рекламы частных заведений, но цены были просто заоблачные.

– Ну, есть ведь и бесплатные. Правда, туда попасть… лично я бы не хотела.

– Вот именно. Так что выхода я не вижу.

Я, конечно, пару раз заговаривала с мамой о том, чтобы нанять сиделку или вызвать социального работника, который был ей положен бесплатно и по возрасту, и по инвалидности, но она начинала кричать, что чужой человек в доме ей не нужен. Да и мне, конечно, эта идея не очень нравилась, но что было делать?

Пару раз я пыталась, для облегчения души, рассказать знакомым, как мне тяжело, но в ответ получала рассуждения о том, какая я счастливая, потому что моя мама еще жива. И что вот, я потом пойму, как мне повезло… Я перестала встречаться с этими знакомыми. Да я, в общем, и не имела больше возможности ни с кем встречаться. Мамина подруга, почти такая же древняя, как она, но бывшая еще в довольно трезвом уме и передвигающаяся по городу самостоятельно, пару раз заходила к нам в дом, после чего говорила мне, что мама, на ее взгляд, вполне себе ничего, и я преувеличиваю. Хотелось бы мне, чтобы она провела у нас не два часа, рассказывая маме про общих знакомых, которых та на самом деле давным-давно позабыла, а хотя бы сутки!

Я не верю и никогда не верила в Бога, но иногда в минуты отчаяния я тогда стала обращаться к какой-то неведомой мне самой высшей силе. Возможно, к судьбе. Я, конечно, не просила, чтоб мама скорее ушла. Это было бы слишком страшно озвучить. Я только просила дать мне ее пережить и хотя бы несколько лет провести так, как мне хочется, пока я сама не превратилась в старую развалину и не оказалась в какой-нибудь богадельне. Наверное, это было одно и то же. Но ни тогда не было, ни сейчас нет у меня чувства вины за эти мысли. Говорят, Бог посылает нам испытаний не больше, чем каждый может вынести. А я тогда чувствовала, что мой предел близок. Наверное, у меня пониженный уровень переносимости испытаний.

* * *

После маминой смерти я неприлично быстро для окружающих начала разбирать ее вещи и освобождать комнату. Снесла одежду в благотворительный контейнер «Спасибо», разобрала на части и вынесла на помойку шкаф и кровать, переставила мебель, поменяла картинки на стенах, оставив лишь старую черно-белую репродукцию фрагмента «Сикстинской мадонны» – крупный план мадонны и младенца. Я помню ее с самого раннего детства: тогда я думала, что это фотография мамы со мной на руках.

Нет, мне не хотелось забыть или вычеркнуть что-то из своей жизни. Но я не могла спокойно проходить мимо двери, пока комната была наполнена мамиными вещами, её запахом, хранила обстановку, не менявшуюся годами. И без того первый месяц я очень беспокойно и настороженно спала и то и дело просыпалась с опасливым чувством, что сейчас меня поднимет с постели мамино «ау». В последние месяцы жизни мама подзывала меня именно так, причем даже и не подзывала, а, по ее словам, проверяла, на месте ли я. Я никому не признавалась в этом, но я не испытывала той боли, того горя от маминой смерти, которое должна была бы. Наверное, это потому, что я теряла ее день за днём в течение многих месяцев. Я думаю, что та собака, которой жалостливый хозяин обрубал хвост по кускам, чувствовала уже не боль, а облегчение, когда ей нанесли последний удар. Но чтобы это понять, нужно пережить подобное самому. Мои знакомые… я снова стала с ними общаться, но никто из них не был мне близок настолько, чтобы рассказать им о моих чувствах.

После разборки вещей я перестала спотыкаться о чувство маминого присутствия, но и привыкнуть к пустоте её комнаты не могла еще долго. Я уже вполне отдавала себе отчет в том, что живу одна, но полновластной хозяйкой собственной квартиры себя не ощущала: рядом со мной как будто образовалась черная дыра.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы как-то очень постепенно, шаг за шагом наладить контакт с маминой комнатой. Сначала я решила переклеить обои. В одиночку это сделать было довольно сложно, если учесть трехметровые потолки, поэтому работа заняла больше месяца. Но зато я как будто заново знакомилась с этой частью своего дома, гладила стены, наполняла собой пустое пространство. Потом поменяла старые, местами проносившиеся шторы на новые, кремовые, почти по Булгакову – и всё сразу же преобразилось, стало красивым… только немного чужим. Странное дело: мне начало казаться, что я живу внутри театральной декорации и словно бы не своей жизнью. И оттого, что я сама эту декорацию построила, она не становилась чем-то более реальным. Скорее наоборот.

Помнится, в детстве я очень хотела иметь кукольный дом: увидела у какой-то девочки, дочки папиных друзей. Мы были у них в гостях, и я прямо бредила потом, но у родителей не было на это денег… А позже, в молодости, мечтала быть дизайнером или чем-то в этом роде, только тогда я и слова такого не знала, и необходимых художественных дарований у меня не обнаружилось.

Потом, в девяностые годы, я устроилась работать в образовательный кооператив – учить дошкольников английскому языку. И во время летнего отпуска мне вдруг пришла в голову идея построить игрушечный домик, чтобы детям интереснее было изучать названия окружающих их в быту предметов. Осуществляла свой замысел я вместе с мамой: она тоже увлеклась, как ребенок, и даже проявляла иногда больше изобретательности, чем я. В своих шкафах со всякой всячиной, которые я сейчас «расхламляла», она выискивала удивительные штуковины, из которых можно было сделать игрушечную мебель или посуду.

Домик был двухэтажный и устроен в коробке от цветного телевизора, к которой мы пристроили еще картонный холл со скошенным потолком. Кроме холла, на первом этаже располагались кухня и гостиная; на втором, куда вела крутая лестница, – кабинет, ванная и спальня. Одна стенка откидывалась, и можно было рассмотреть интерьеры. Мы с мамой мастерили столы, комоды и диваны из спичечных коробков и бархатной бумаги, лампы из ниточных катушек и колпачков от флаконов, ванну и раковины из пластиковых коробочек. Были и совсем мелкие предметы, такие как пепельница из перламутровой пуговицы или посуда из бирюлек. В ход шли пробки, проволока, бутылочки от лекарств, палочки от мороженого, коробочки всех сортов. Стены оклеивались цветной бумагой. На них висели картины в золотых рамах, вырезанные из какого-то музейного проспекта. На столике в холле лежали шляпы из пластмассовых крышечек и ситечка для ванной и связанные мамой миниатюрные перчатки и шарф. Больше всего я гордилась санузлом: там были ванна с душем, раковина, зеркало, миниатюрный кусочек мыла, унитаз, сделанный из куска пенопластовой коробки от яиц и булавочки с жемчужным шариком на конце, и даже миниатюрный рулон туалетной бумаги на стене.