Рукопись, найденная на помойке - Инна Шолпо

Постепенно Влада вошла во вкус, и у нее образовались даже постоянные клиенты, для которых она создала свою страничку в Фейсбуке. Кто-то интересовался камнями, которых в доме от отца-геофизика осталось немеряно, кто-то – посудой советского периода, в свое время припасенной запасливой и хлебосольной мамой, кому-то для коллекции могли пригодиться шкатулки и маленькие вазочки, долгие годы собиравшие пыль на книжных полках. Постепенно разбирая шкафы и антресоли, Влада выставляла вещи на продажу и на удивление много заработала, продавая за копейки всякую ерунду.

Иногда с кем-то из покупателей у нее возникала переписка в социальной сети, что-то вроде личных отношений, хотя и совсем мимолетных. К примеру, Алёна, забравшая у нее серебряные ложки, написала о том, почему она покупает красивые вещи с историей: за время жизни с мужем-военным «на чемоданах» она не успела обрасти вещами, и ей без них неуютно.

Флейту купил больничный охранник. Сказал, что собирается учиться играть, давно хотел. Упражняться будет на работе, в моменты затишья, когда никого нет. А дома жена не выдержит. Чем не сюжет для очередного рассказа?

Никитину коллекцию джазовых дисков и проигрыватель приобрел оптом довольно молодой мужчина, звукооператор, и потом писал Владе о том, какой у ее мужа был замечательный вкус, как он счастлив, что купил эти диски и теперь пользуется плодами Никитиных желаний и трудов и потому волей-неволей ощущает с ним творческую близость, чувствует «связь их мировоззрений, характеров и духовных ценностей». А потом даже попросил разрешения поставить в церкви свечку за Никиту… И при этом, кстати, ни словом не упрекнул Владу за то, что она эти вещи продала.

А одна покупательница, с которой Влада встречалась в первый раз, подарила ей букет фрезий. Владе давно не дарили цветов, тем более чужие люди, тем более без повода. Фрезии напомнили о чем-то очень молодом и далеком, о годах студенчества, когда она впервые узнала эти цветы и полюбила их запах. (Ей всегда казалось, что они пахнут абрикосами – такой сладкий, фруктовый аромат.) И вспомнилось, как весной, учась на втором курсе, она пошла погулять во время перерыва между лекциями, купила возле метро несколько букетов фиалок и, вернувшись на факультет, подарила своим однокурсницам. Причем не тем, у кого с ней были относительно близкие отношения, а тем, с кем она всегда хотела дружить, но они мягко уклонялись от ее попыток сближения. Влада теперь уже не помнит их реакции. Наверное, они удивились этому, как удивлялись – впрочем, беззлобно – другим её странностям. А вот себя, свои чувства она до сих пор помнит: её переполняло какое-то весеннее счастье, желание дарить и любить. И сейчас Владе показалось, что через столько лет к ней бумерангом вернулись те давние цветы.

Она ходила по улицам и всем существом чувствовала, что наступила весна. И ей становилось так грустно, так безумно грустно от того, что Никита этого не видит! Из глаз прямо на улице начинали течь слезы. Не от жалости к себе, как тогда, когда в сугроб завалилась, нет. Просто она наконец осознала, что его нет. Не в её жизни – с этим она как-то легко смирилась, и с одиночеством, и со всем – а вообще нет. Она может жить и радоваться. А он – нет, и ничем невозможно этому помочь, ничего нельзя сделать. При этом она еще сильнее ощущала, что она – есть. Еще сильнее – словно бы за двоих – радовалась весне, еще острее чувствовала жизнь.

Иногда только её охватывало беспричинное беспокойство. Но это, наверное, из-за погоды. Такая погода-качели – то туда, то сюда. Можно утром выйти из дома – тепло, солнце, настоящая весна, – а днем промерзнуть на пронизывающем ветру со снегом… даже скорее градом, когда злые льдинки бьют в лицо. А поздно вечером, уже сидя дома, через окно смотреть на ливень, на лужи и слушать истерику водостоков. Так и настроение весной – то радость, то слёзы.

Несколько дней она ходила и пела про себя мелодию Adаgio Альбинони. Раньше она всегда воспринимала её как скорбную, траурную: возможно, потому, что её так используют. Но этой весной Владе стало казаться, что это неправда, что в этой музыке нет скорби как таковой, нет ни безысходности, ни отчаяния. Напротив – мелодия звучала в ней жизнеутверждающе: это была не столько скорбь, сколько ее преодоление, прибывание света в каждом звуке и выход к радости.

Конечно, эта музыка по-прежнему заставляла её плакать. Но весной она всегда становилась особенно сентиментальной и слезливой. Слезы, они ведь как тающий снег души: холодный снег тает, и становится легко и свободно. «Образ, однако, – подумалось ей. – Нужно бы использовать в каком-нибудь рассказе…»

Каждый день Влада радовалась тому, что живёт. Неужели для этого нужно было потерять всех родных? Она полюбила мелкие, почти физиологические радости: вкусно поесть, выпить чуточку коньячку, пообщаться с подругой в кафе, просто погулять по парку. Иногда её даже посещало радостное предчувствие чего-то нового, счастливого, хотя для этого не было никаких предпосылок.

Вот, шла под дождем к метро, чтобы продать пуговки за сто пятьдесят рублей, и утешала себя тем, что, может быть, благодаря этому случится что-то приятное, что-то изменит ее жизнь к лучшему, может, какое-то знакомство… Ничего такого не случилось, но Влада потом его себе придумала, сидя вечером на кухне и попивая чай с медом. Промокшие носки сушились на батарее. И в душе шорохалось какое-то странное счастье.

Влада никогда не была мистиком. И до сих пор для нее смерть людей, которых она знала, включая родителей, была окончательным фактом, исчезновением их из мира. С Никитой – совсем не так. Особенно в эти весенние дни, когда так ярко светит соскучившееся по свободе солнце. Владе было просто сложно поверить в то, что он этого не видит, не чувствует, и у нее появилось ощущение – странное и совсем не религиозное – его присутствия в мире. Совсем рядом.

Она пригласила Аллу на выставку джазовой фотографии. И все время, пока они бродили по залам, думала о Никите: как она пошла бы с ним и он стал бы рассказывать обо всех этих джазменах, о своих с ними встречах, по-детски наивно тщеславясь тем, что он с ними, якобы, «на ты и за руку», ну что-то такое. А потом ей пришло в голову странное – стало казаться, что Никита теперь видит, слышит, воспринимает то же, что и она. И что она теперь как бы даже должна ходить туда, где ему было бы интересно, и передавать ему свои впечатления.

Впечатления… – это то, что впечатывается?

Лучшее, что может быть, – это свобода.

Туве Янссон

По утрам я люблю ходить по пустой квартире неодетой, снимать чистое белье – с сушилки, с веревки на кухне, с вешалки в ванной – и складывать его в комод или вешать в шкаф. Почему-то именно в эти моменты я чувствую себя особенно спокойной и умиротворенной.

Пока мы с Андреем жили вдвоем, это случалось довольно часто: я в то время преподавала английский на курсах и работала, в основном, по вечерам или в середине дня, а он уходил в свой институт рано утром. По традиции, уже собравшись, муж подходил к кровати и целовал меня. Я чувствовала это сквозь полусон, после чего еще часик досыпала, а потом вставала, раздергивала шторы на окнах и медленно, со вкусом собирала белье. Стиральной машины у нас тогда не было, стирать приходилось на руках, а значит – почти каждый день.