Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

– Нынче же, в десять вечера, – был ответ.

– Ах, так скоро? – переспросил доктор. – Я тут поразмыслил над вашим предложением и решил отдать этих трех негров, если поднимете цену до тысячи девятисот долларов.

После недолгого торга торговец согласился. Он потребовал сразу же выписать купчую и подписать ее, поскольку у него оставалось много дел на то недолгое время, которое он должен был провести в городе. Доктор пошел в тюрьму и сказал Уильяму, что вернет его на прежнюю службу, если он пообещает примерно вести себя, но брат ответил, что предпочтет быть проданным.

– Ах, так?! Значит, быть тебе проданным, неблагодарный негодяй! – воскликнул доктор.

Сделка была оформлена второпях, и после ее завершения вернулась характерная для доктора подозрительность. Он снова явился к перекупщику и сказал:

– Сэр, я пришел, дабы наложить на вас обязательство под штраф в тысячу долларов не продавать никого из этих негров в этом штате.

Меньше чем через час деньги были уплачены, бумаги подписаны и скреплены печатями, а брат и дети оказались в руках торговца.

– Поздно спохватились, милейший, – ответил торговец, – сделка закрыта.

Более того, он уже перепродал всех троих мистеру Сэндсу, но не упомянул об этом. Доктор потребовал, чтобы он заковал в кандалы «этого негодяя Билла» и провел их задними улочками, когда будет выводить партию из города. Работорговцу дали тайные инструкции уважить пожелания доктора. Моя добрая тетушка пошла в тюрьму, чтобы попрощаться с детьми, полагая, что теперь они будут собственностью перекупщика, и она с ними более не увидится. Когда она усадила Бенни к себе на колени, тот сказал:

– Тетушка Нэнси, я хочу кое-что тебе показать, – затем подвел ее к двери и показал длинный ряд зарубок. – Дядюшка Уилл научил меня считать. Я делал зарубку на каждый день, который провел здесь, и всего оказалось шестьдесят дней. Это очень долго, а теперь перекупщик заберет меня и Эллен с собой. Он нехороший человек. Это неправильно – забирать у бабушки детей. Я хочу к матушке!

Бабушке сообщили, что дети будут ей возвращены, но попросили пока вести себя так, будто их действительно отсылали прочь. Она послушно собрала узелок с одеждой и пошла к тюрьме. Придя на место, она увидела, что Уильям в кандалах уже стоит в партии негров, а дети сидят в фургоне торговца. Эта сцена показалась ей слишком непохожей на розыгрыш. Бабушка так испугалась, что может произойти какой-то обман или ошибка, что лишилась чувств, и ее отнесли домой.

Когда фургон остановился у гостиницы, из нее вышли несколько джентльменов, пожелавших купить Уильяма, но торговец отверг их предложения, не сказав, что тот уже продан. И вот настал он, час испытаний для этого человеческого стада, которое гнали прочь, точно скот, чтобы продать неведомо куда. Мужей отрывали от жен, родителей от детей, и не суждено им было больше свидеться друг с другом по эту сторону могилы. Заломленные руки и крики отчаяния сопровождали эту сцену.

Доктор Флинт был невероятно доволен, видя, что фургон покинул город, а миссис Флинт удовлетворилась предположением, что мои дети окажутся «за тридевять земель», как ей и хотелось. Согласно тайному уговору, дядя Филипп следовал за фургоном несколько миль, пока караван не добрался до старой фермы. Там торговец стал снимать с Уильяма кандалы и сопроводил это дело словами:

– Ты чертовски умный малый. Я бы с удовольствием оставил тебя себе. Те джентльмены, что хотели тебя купить, говорили, что ты – юноша смышленый и честный и что я должен продать тебя в хороший дом. Наверняка прежний хозяин будет завтра ругаться, на чем свет стоит, и называть себя старым дураком за то, что продал детей. Как я понял, их мамашу он себе уже не вернет. Она, поди, давно сбежала на Север. Прощай, дружище! Помни, что я сделал для тебя доброе дело. Ты должен отблагодарить меня, уговорив всех здешних красивых девиц уйти со мной следующей осенью. Это будет моя последняя поездка. Торговля неграми – дурное дело для человека, у которого есть сердце, – так сказал он, а потом прикрикнул на остальных: – Шевелись, ребята!

И партия рабов двинулась дальше, одному Богу ведомо куда.

Как бы я ни презирала класс работорговцев, которых считаю самыми порочными негодяями на земле, я должна отдать должное этому человеку, ибо у него, по всей видимости, сохранились человеческие чувства. Он проникся симпатией к Уильяму еще в тюрьме и хотел сам купить его. Услышав историю детей, он вызвался добровольным помощником, чтобы вызволить их из-под власти доктора Флинта, даже не назначив за это обычные в таких случаях комиссионные.

Дядя Филипп усадил Уильяма и детей в фургон и доставил их обратно в город. Велика была радость в доме бабушки! Занавески были задернуты, свечи зажжены. Счастливая бабушка прижимала внуков к груди. Они обнимали ее, и целовали ее, и хлопали в ладоши, и кричали. Она опустилась на колени и вознесла Богу самую прочувствованную благодарственную молитву. Некоторое время при сем присутствовал их отец, и, хотя такая «родительская связь», которая существовала между ним и детьми, мало значит для сердца или совести рабовладельцев, должно быть, он тоже испытал мгновения чистой радости при виде счастья, которое подарил моей семье.

Мне же ликования в тот вечер не досталось. О событиях дня мне еще никто не сообщил. А теперь я расскажу вам о том, что случилось со мной; хотя вы, вероятно, решите, что это лишнее доказательство суеверия, свойственного рабам. Я сидела на обычном месте, на полу возле окна, откуда могла слышать многое из того, о чем говорили на улице, оставаясь невидимой для всех. Семейство благодетельницы уже отошло ко сну, и вокруг было тихо. Я сидела и думала о детях, когда услышала негромкую мелодию. Под окном прошла группа музыкантов, наигрывавших песню «Дом, милый дом». Я слушала эти затихавшие звуки, пока они не перестали напоминать музыку; в какой-то момент они стали походить на тихие детские стоны. Мне показалось, сердце вот-вот разорвется. Я встала со своего места и опустилась на колени. Луч луны падал из окна на пол передо мной, и посреди этого столба света вдруг явились силуэты обоих детей. Они вскоре исчезли, но я видела их отчетливо. Кто-то назовет это грезой, кто-то – видением. Мне неведомо, что это было, но оно произвело сильное впечатление на мой ум, и я ощутила полную уверенность, что с малютками что-то произошло.

Бетти не заходила с самого утра. И вот я услышала, как она медленно поворачивает ключ в замке. Стоило ей переступить порог, как я вцепилась в нее и стала молить, чтобы она сказала, не умерли ли дети, не проданы ли, ибо я видела их ду́хи в комнате и уверена, что с ними что-то случилось.

– Боже милостивый, детка, – ахнула она, обвивая меня руками, – да у тебя истерика! Сегодня буду спать с тобой, кабы ты не шумела и не навредила хозяйке. Эк тебя разобрало-то! Вот как реветь перестанешь, я с тобой и поговорю. У деток ладно все, ишь, счастье-то какое! Вот те крест, собственными глазами видела. Ну, довольна? Уймись, детка, уймись уже! Не ровен час, кто услышит.