Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

Я совершенно не представляла, куда предстоит отправиться. Бетти принесла матросскую одежду – куртку, штаны и брезентовую шляпу. Вручила еще маленький сверток и сказала, что он может понадобиться там, куда меня переправят. Стараясь ободрить меня, она воскликнула:

– Уж как я рада, что ты поедешь в вольные штаты! Не забывай там старуху Бетти. Господь милостив, когда-нибудь и я к тебе приеду.

Я пыталась высказать ей благодарность за всю ее доброту. Но она перебила:

– Да полно тебе, золотко! Я только рада, что сумела сподмогнуть тебе, и пусть добрый Боженька откроет тебе дорогу. Пойдем, провожу тебя к нижним воротам. Суй руки в карманы, да иди вразвалочку, как матросы ходют.

Я сделала, как было велено, и она осталась довольна. У ворот я обнаружила Питера, молодого цветного, который ждал меня. С Питером мы были знакомы много лет. Он был подмастерьем у отца и всегда отличался славным характером. Ему было нестрашно довериться. Бетти торопливо распрощалась со мной, и мы двинулись в путь.

– Смелее, Линда, – сказал мой друг Питер. – У меня есть кинжал, и никто тебя у меня не отберет, разве только через мой хладный труп.

Прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз выходила из дома. Свежий воздух вливал в меня новые силы. Было приятно слышать человеческий голос, обращавшийся ко мне не шепотом! На улицах мы разминулись с несколькими знакомыми, но они не узнали меня. Я в душе молилась, чтобы ради Питера, равно как и ради меня, не случилось ничего такого, что заставило бы его обнажить кинжал. Мы шли, пока не добрались до верфи. Муж тетушки Нэнси был моряком, и они сочли необходимым посвятить его в нашу тайну. Он усадил нас в шлюпку, подвел ее к стоявшему не слишком далеко от берега судну и поднял меня на борт. Кроме нас троих там никого не было. Тогда я отважилась спросить, что они собираются делать. Мужчины сказали, что я должна оставаться на борту почти до рассвета, а после этого они спрячут меня в Змеиной Топи, пока дядя Филипп не подготовит убежище. Даже если бы судно направлялось на Север, мне от того не было бы никакой пользы, поскольку его наверняка подвергли бы тщательному обыску. Около четырех утра мы вновь погрузились в шлюпку и на веслах прошли три мили[30] до болот. Мой страх перед змеями усилился из-за полученного недавно ядовитого укуса, и изобилие их в этом тайном месте вызывало у меня ужас. Но я была не в том положении, чтобы выбирать, и с благодарностью приняла лучшее, что могли для меня сделать мои бедные преследуемые друзья.

Питер высадился на берег первым и большим ножом стал прорубать тропу в зарослях бамбука и всевозможных колючих кустарников. Потом вернулся, взял меня на руки и перенес на полянку, вырубленную в гуще бамбука. Еще до того, как мы ее достигли, на нас накинулись полчища комаров. За какой-то час их укусы настолько отравили мою плоть, что я представляла собой жалкое зрелище. Когда полностью рассвело, стало видно, что вокруг кишмя кишат змеи. Я за свою жизнь привыкла к их виду, но эти рептилии были крупнее всех, когда-либо виденных ранее. И по сей день я содрогаюсь, вспоминая то утро. Когда день стал клониться к вечеру, число змей возросло настолько, что приходилось беспрерывно колотить их палками, чтобы они не ползали прямо по нам. Окружавший нас бамбук был таким высоким и рос так густо, что просматривался лишь на очень небольшое расстояние. Незадолго до наступления темноты мы устроили себе насест ближе ко входу на болота, опасаясь потерять из виду обратную дорогу к шлюпке. Вскоре услышали плеск весел по воде и тихий свист: это был сигнал, о котором мы договорились. Мы торопливо пробрались к шлюпке, и нас привезли обратно на судно. Я провела ночь в страданиях, ибо душные болотные испарения, укусы комаров и постоянный страх перед змеями вызвали сильный жар. Едва я забылась сном, как пришли мужчины и сказали, что пора возвращаться на это жуткое болото. Я едва сумела собраться с мужеством, чтобы встать. Но даже эти огромные ядовитые змеи меньше пугали воображение, чем белые люди, которых в южном обществе именуют цивилизованными.

На сей раз Питер взял с собой табак для сожжения, чтобы отпугивать комаров. На них это оказало желаемый эффект, но мне обеспечило тошноту и сильную головную боль. С наступлением темноты мы вновь вернулись на судно. Весь день мне было так худо, что Питер объявил, что я должна вернуться домой этой же ночью, даже если патрулировать улицы будет сам дьявол. Мне сказали, что тайное убежище обустроено у бабушки. Я не могла представить, как можно спрятать меня в ее доме, каждый уголок которого семейство Флинтов знало как свои пять пальцев. На это сказали: подожди и увидишь. Мы пристали к берегу и смело пошли по улицам к дому бабушки. На мне снова была матросская одежда, а лицо я вычернила углем. Как и в прошлый раз, мы разминулись с несколькими людьми, которых я знала. Отец моих детей прошел так близко, что я задела его плечом, но даже он не догадался, кто перед ним.

– Хорошенько порадуйся этой прогулке, – посоветовал друг Питер, – поскольку вряд ли другая будет скоро.

В его голосе послышалась печаль. Как хорошо, что он по доброте душевной скрыл от меня, какой жалкой дыре предстояло стать моим прибежищем на долгое время!

Сарайчик был пристроен к бабушкиному дому много лет назад. Поперек балок уложили доски, и между ними и крышей получился крохотный чердак, где никогда не жил никто, кроме крыс и мышей. Крыша была односкатная, крытая лишь дранкой, как заведено по южному обычаю. Размером чердак был всего девять футов в длину и семь в ширину[31]. В самой высокой части высота его составляла три фута[32] и резко снижалась к полу из незакрепленных досок. Ни свету, ни воздуху доступа не было. Дядя Филипп, который был плотником, весьма искусно сделал в полу скрытый люк, который теперь сообщался с кладовой. Это он провернул, пока я пряталась на болотах. Дверь кладовой выходила на веранду. В это убежище меня и сопроводили, как только я вошла в дом. Воздух был душным, темнота – полной. На полу лежала постель. Я могла вполне удобно спать на одном боку, но угол кровли был таким отвесным, что на другой бок повернуться невозможно, не ударившись о крышу. Крысы и мыши бегали по постели, но я была утомлена и забылась таким глубоким сном, каким спят несчастные, над которыми пронеслась буря.

Настало утро. Я поняла это лишь по услышанным звукам. Ибо в крохотном логове разницы между днем и ночью не было. Воздуха мне не хватало еще сильнее. Но я устроилась не без удобства. Мне слышны были голоса детей. В этих звуках были и радость, и печаль. От них у меня ручьем лились слезы. Как я жаждала поговорить с ними! Как жаждала поглядеть на их личики; но не было ни отверстия, ни трещины, сквозь которую я могла бы подсмотреть хоть одним глазком. Этот вечный мрак подавлял. Казалось ужасным, что придется лежать или сидеть, съежившись, день за днем без единого лучика света. Однако я предпочла такую жизнь доле рабыни, хотя белые считали ее легкой – и такой она была по сравнению с судьбой других. Меня никогда не нагружали работой сверх меры; никогда плеть не полосовала меня с головы до ног; никогда не избивали так, чтобы я не могла перевернуться с одного бока на другой; никогда не приковывали к бревну и не заставляли волочь его за собой, пока я от рассвета до заката трудилась в полях; никогда не клеймили каленым железом и не травили гончими псами. Напротив, пока я не попала в руки доктора Флинта, обращались всегда по-доброму и нежно заботились. До этого момента я и не желала свободы. Но, хотя моя жизнь в рабстве была относительно избавлена от ее обычных тягот, смилуйся, Боже, над женщиной, принужденной вести такую жизнь!