Свои камни - Вадим Олегович Калашник

к военнопленным определили. Как немца через год погнали, ее сначала тоже, вроде бы к госпиталю приписали, только к нашему. Так она до конца войны и работала. А потом после войны, как госпиталь ушел, ее в районную хотели взять, да припомнили, что она при немцах работала…

Иван прервался, зашел в баню, подложил дров и снова сел напротив.

– Она-то почитай меня старше лет на двадцать, так что, как там в войну я от других слышал, а после войны-то мы соседствовали, я и знаю. Ее даже сослать хотели, да несчастный случай помог.

Из райцентра комиссия на нашу пекарню приехала. Да один из них возьми, да и сверзился с лестницы. На крышу его что-то понесло, так он с восьмой ступеньки и сверзился. И лежит не жив не мертв. Побежали в медпункт, а фельдшер Нина Петровна, в райцентре за лекарствами уехала. Тогда про Катерину-то и вспомнили.

– Ну и как?

– Обошлось, – кивнул Иван закуривая. – Перелом лодыжки и ушиб мягких тканей головы. Но Катерину санитаркой взяли к Нине Петровне. А как та на повышение пошла, так весь медпункт на Катерине и остался. Потом молодая врач из города приехала, но ничего сработались они.

– А она верующая, как я понял была? – спросил я. – Иконы у нее…

– Это я тебе сказать не могу, – ответил Иван, почесывая подбородок. – Нас, пока молодые были, этому не учили, потом как-то не до этого уже было. А вот в церковь-то она вроде ходила. Церковь-то в соседнем поселке была и почитай до шестидесятого года не закрывалась. Потом ее закрыли, потом ее опять открыли, но это уже в девяносто втором году. Катерина-то уже старая была. Но вроде ходила. А что тебе?

– Да вот что-то интересно, – ответил ч уже без всяких намеков. – Тетрадка у нее там за иконами стоит,

– Не знаю, – ответил Иван. – Ты если что надо, сходи в церковь, там может и узнаешь. Там правда теперь молодой священник служит. Видный такой голосистый. Может, что скажет.

До соседнего села я добрался только на третий день, когда рыбалка наша, в высшей степени удачная, подошла к концу. Всласть отдохнувшие от городских забот и стрессов мы, попрощавшись с Иваном, отправились в обратный путь. Я выехал чуть раньше. Остановившись у нарядной, крытой синим металлом церкви я, с сожалением узнал, что настоятеля, отца Антония на месте нет.

– Уехал, – сообщила мне пожилая женщина в церковной лавке. – Повез младшую свою к зубному. А по вашему делу лучше к прежнему священнику, отцу Луке обратится. Он сейчас в монастыре живет, вроде как на пенсии. Старый он уже, вот его митрополит туда и отправил. Это тут не далеко.

В воротах монастыря стояла крытая газель и трое молодых людей в запыленных подрясниках споро разгружали сетки с овощами. Администраторского вида полноватый служитель о чем-то беседовал с водителем. На мой вопрос об отце Луке мне вызвался помочь один из «грузчиков».

– Отец Лука, – бодро ответил послушник, поправляя на переносице очки. – Он сейчас в братском корпусе, только вас туда не пустят.

– А как быть? – посетовал я, и вдруг добавил, – У меня очень важное дело.

В тот момент я почему-то стал уверен, что у меня очень важное дело. Что вся эта странная моя озабоченность очень важна. Что мне во что бы то ни стало надо повидать отца Луку. Видимо что-то произошло в мире в этот момент, но ко мне подошел служитель, до того говоривший с водителем, справился о моем деле и пригласил пройти с ним.

Я ждал в беседке вокруг которой, на клумбе, лежали огромные оранжевые тыквы. Каждая величиной с баскетбольный мяч, а некоторые и больше.

– Здравствуйте, – тихо, чуть надтреснутым голосом, сказал отец Лука. Это был очень старый монах с длиной, почти белой бородой. Он вошел в беседку и сел напротив. – Мне сказали, что вы хотите меня видеть.

– Да, здравствуйте, – замялся я и полез в сумку. – Тут такое дело. Сказали, что можно у вас спросить. Так получилось, что я был в одном селе и нашел, не знаю. Вот.

Я вынул из сумки тетрадь и положил на стол перед отцом Лукой.

– Вы родственник Екатерины Ивановны Макаровой? – неожиданно для меня произнес отец Лука, переменившимся голосом.

– Нет, – ответил я, и видя, что монах пристально слушает поспешил пояснить. – Так вышло, что пришлось побывать в ее доме…

Он взял в руки тетрадку и стал перебирать по ней узловатыми пальцами словно пытаясь удостоверится в ее подлинности.

– Да, – нарушил я повисшую паузу. – Это я взял за иконой, в доме, где жида бабушка Катерина.

Старый монах вдруг словно преобразился, но тут же словно сник.

– А ведь я с ней поссорился, обидел ее, – горестно сказал старый монах. – Она приходила в церковь и читала по этой тетради, когда никого не было. А я, молодой и горячий, сделал ей замечание. Праведник нашелся. А она тогда объяснила мне про эту тетрадь. А я молодой дурень стал ей выговаривать, что мол нельзя поминать всех подряд, особенно всяких атеистов, коммунистов и некрещеных. Она тогда расстроилась, ничего мне не ответила и ушла. С тех пор я ее больше никогда не видел.

– А как же?

– А теперь я состарился, и живу здесь, – ответил монах и, благостным голосом, добавил. – И Господь, по милости своей, прислал мне эту тетрадь.

– А что это, вообще такое? – нетерпеливо спросил я.

– Здесь, – отец Лука погладил переплет, – все, кто во время войны умер на руках у этой женщины. Сначала в немецком лагере военнопленных, а потом в нашем, советском госпитале. Восемьсот семьдесят три человека, за которых я, по жестокосердию, помешал ей молится. А вот теперь, по милости Божьей, наверное, смогу все исправить. Вот только ее впишу и стану исправлять. Спасибо тебе, сынок.

Октябрьский лес проносился мимо, не по осеннему сухой асфальт шелестел под шинами. Я ехал домой, в свою суету и никак не мог понять, как же так вышло. Почему произошла вся эта история. А собственно, что в ней удивительного. Конечно, что-то во всем этом есть. Ничего в мире, видимо, не происходит само. Или не видимо происходит. Иначе, наверное, никак быть не может.

Помню, как отец Лука проводил меня до ворот, а по пути все расспрашивал про домашних, про жизнь, наставлял и даже смеялся. Мне показалось, что он даже как-то помолодел. Потом перекрестил и сказал:

– Ступай с миром, сынок.

И ведь как-то совсем мне стало радостно, от этого «сынок».

Обычно говорят, «чадо» «сын мой» или «братья и сестры».