Госпожа камергер - Виктория Дьякова

– Беси, Беси, – недовольно поморщилась на дочь княгиня. – Вы мне мешаете слушать арию. Как дивно поет. Верно, полковник? – обратилась она к Хан-Гирею. Тот выдавил из себя улыбку и согласился, хотя ничего, кроме Беси так толком и не услышал. Девица изрядно утомила его своей болтовней, но подать виду было нельзя – как-никак завидная невеста. Спасение от Беси явилось нежданно.

Когда дали антракт, в ложу княгини вошел молодой офицер военного министерства – он передал полковнику Хан-Гирею приказ незамедлительно оставить театр и явиться к самому графу Чернышеву. Простившись с княгиней Лобановой и выразив свое сожаление Беси в том, что он так и не узнает, чем закончились злоключения незадачливого поручика в Гатчине, Хан-Гирей с облегчением покинул ложу и направился в военное ведомство.

Сообщение военного министра огорошило полковника. Он ощутил себя человеком, который прошел над пропастью по мосту, а потом обернулся и обнаружил, что мост за его спиной разобран – внизу пучина. А пучина эта называлась государь император… Государь император решил лично посетить Кавказ и принять мирное прошение горцев о причислении их к империи.

Неизменно ровно, впрочем как и всегда, военный министр граф Александр Иванович Чернышев ходил взад и вперед по звучному паркету освещенного одной лампой кабинета, в котором свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете государя, висевшем над камином. Потом прошел в соседнюю комнату, где на старинном красного дерева бюро горели две свечи в канделябре, дошел до самого конца ее, упершись в окно, – за ним, полуприкрытым белой сборчатой шторой, плескалась черной вечерней водой Нева – и повернул обратно.

На протяжении всей своей прогулки военный министр молчал. Полковник Хан-Гирей послушно следовал за ним, не смея первым высказаться, но тревога в сердце его росла. Иногда, особенно на светлом паркете кабинета, где отдавалось ясно позвякивание военных шпор, Чернышев поворачивался к Хан-Гирею, словно желая продолжить свое сообщение, но снова замолкал и шел опять. Он тоже был озадачен и напряженно думал. Потом сел в кабинете за свой огромный рабочий стол, некоторое время смотрел на малахитовый бювар перед собой, потом поднял взор на застывшего перед столом Хан-Гирея.

– Государь император, – начал он тяжело, словно слова давили на него, – призвал меня сегодня и, предположив обозреть в течение наступающего лета и осени Кавказскую и Закавказскую области, объявил о решении своем отправиться в столь дальнее путешествие, чтобы высочайшим присутствием своим положить прочное основание к успокоению Кавказских горных племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, благоденствующими под благотворным скипетром Его Величества. – Военный министр замолчал и снова упер взгляд в бювар. Полковник Хан-Гирей терпеливо ждал.

– Государь полагает, что следует довести до горских народов все усилия правительства, устремленные к положительному устройству жизни их, и подать надежду на прекращение внутренних распрей под мудрой опекой российской короны, – продолжал Чернышев вяло. – Государь не сомневается, что черкесские племена воспользуются пребыванием государя на Кавказе, дабы принести Его Императорскому Величеству изъявления своей покорности. Для того, еще до прибытия государя императора, – взгляд Чернышева прояснился, теперь он многозначительно смотрел на бжедухского хана, – необходимо внушить горцам положительные понятия о силе и могуществе России, о невозможности противостоять ей и о неизбежности раннего или позднего покорения всех противостоящих правительству обществ. Необходимо показать разницу между последствиями насильственного покорения и добровольного признания над собой законной власти государя императора, и наконец, – Чернышев говорил с нажимом, выделяя слова, – убедить непокорных в том, что повиновение и покорность их маловажны для могущественной России, но необходимы для собственной их пользы и выгод. – Теперь военный министр смотрел прямо Хан-Гирею в лицо, и полковник уже не сомневался, что вся подготовительная деятельность по приведению черкесских парламентеров к императору, ложится на него. Он не ошибся. Ему предстояло убедить буйных и диких горцев, что для собственной же пользы им лучше покориться. Полковнику явно было чем гордиться – его избрали орудием великого замысла. Но думал он о своей миссии с горькой иронией.

– Зная ваши связи на Кавказе, – продолжал Чернышев, – Его Императорское Величество указали вас, полковник, для исполнения их высочайшего поручения по известному Его Величеству отличному усердию вашему и благоразумию. При том Его Величество продолжает оставаться в уверенности, что вы исполните все с полным успехом и удовлетворительностью, к чему близкое познание края и всех местных обстоятельств послужит вам верным пособием, а любовь ваша и приверженность к вашим единоземцам – новым благородным побуждением…

Вот так, господин полковник. Война на Кавказе идет уже почти тридцать лет, лучшие русские генералы поломали там карьеры и понесли безмерные потери, а теперь один полковник Хан-Гирей простым убеждением, без пушек и пехоты, должен привести Кавказ к покорности. Полковник машинально вытер платком пот со лба – испарина выступила обильная. От такого поручения можно сразу застрелиться, даже не приступая к его выполнению. Но ловушка захлопнулась. Перечить высочайшей воле невозможно, выполнить ее – тем более.

Конечно, министр Чернышев намекнул, что при благополучном исходе миссии полковник Хан-Гирей вполне может рассчитывать на русское княжеское достоинство и присвоение генеральского чина. Более того, сам Александр Иванович, зная о сватовстве полковника к княжне Лобановой-Ростовской, готов пособить ему в устройстве партии, так как по замужеству дочери своей состоит с княжеской фамилией в родстве. Но только при благополучном исходе… А такового ни в Петербурге, ни тем более здесь, в гуще событий на Кавказе, полковнику Хан-Гирею не предвиделось.

Черной тенью над горами пролетел орел. Мысли бжедухского хана снова невольно перенеслись к мадам Мари-Клер. Старый татарин, кучер княгини Потемкиной, в глянцевом кожане, с трудом удерживал прозябших лошадей, взвившихся у подъезда Мраморного дворца. Лакей стоял, отворив дверцу. Дворцовый швейцар держал наружную дверь.

– Ах, простите, поручик! – Тонкое кружево рукава зацепилось за крючок соболиной шубки, и Мари-Клер принялась поспешно отцеплять его – княгиня Потемкина давно уже ждала ее в Таврическом дворце, чтобы готовиться к завтрашнему представлению императору в Зимнем.

– Позвольте мне помочь вам, – Хан-Гирей перехватил ее руку. Непрошенный апрельский снег вился над Петербургом. Золотисто-пепельные локоны девушки выбивались из-под мехового капора, длинные темные ресницы взволнованно дрожали. Она бросила только один взгляд синих, как небеса на его родине, глаз. Снежинка упала на ресницу – она смахнула ее рукой… Обернувшись, он увидел, что лестница пуста, княгиня Орлова еще не спустилась, чтобы проводить Мари-Клер. Тогда он заговорил быстро, жарко:

– Вы ничего не сказали мне, мадемуазель. Положим, я ничего и не требую. Но знайте, не ваша дружба мне нужна. Мне возможно только одно счастье в жизни, это слово, которого вы так желаете избежать. Да, любовь. Любовь. Я жажду вашей любви, мадемуазель.