Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

Чарли и Дуглас последними остановились у открытой двериперед тем, как ступить на складную подножку; они жадно втягивали ноздрямивоздух, пронизанный электричеством, и не сводили глаз с перчаток Триддена намедной рукоятке.

Дуглас погладил зеленый бархатный мох сиденья, еще разоглядел серебро, медь, темно-красный, как вишня, потолок.

— Что ж… До свиданья, мистер Тридден!

— Всего вам доброго, ребята.

— Еще увидимся, мистер Тридден.

— Еще увидимся.

Раздался негромкий вздох — это закрылась дверь. Подобравдлинный рубчатый язык складной подножки, трамвай медленно поплыл впослеполуденный зной, ярче солнца, весь оранжевый, как мандарин, сверкающийзолотом рукояток и цифр на боках; свернул за дальний угол и скрылся, пропал изглаз.

— Развозить школьников в автобусах! — презрительнофыркнул Чарли, шагая к обочине тротуара. — Тут уж в школу никак не удастсяопоздать. Придет за тобой прямо к твоему крыльцу. В жизни никуда теперь неопоздаешь! Вот жуть, Дуг, ты только подумай!

Но Дуглас стоял на лужайке и ясно видел, что будет завтра:рабочие зальют рельсы горячим варом, и потом никто даже не догадается, чтокогда-то здесь шел трамвай. Но нет, теперь и ему, и этим ребятам ещемного-много лет не забыть этой серебряной дорожки, сколько ни заливай рельсываром. Настанет такое утро, осенью ли, зимой или весной: проснешься — и, еслине подойти к окну, а остаться в теплой, уютной постели, непременно услышишь,как где-то далеко, чуть слышно бежит и звенит трамвай.

И в изгибе утренней улицы, на широком проезде, между ровнымирядами платанов, вязов и кленов, в тишине, перед тем как начнется дневнаяжизнь, услышишь за домом знакомые звуки. Словно затикают часы, словно покатитсяс грохотом десяток железных бочонков, словно затрещит крыльями на заребольшущая-пребольшущая стрекоза. Словно карусель, словно маленькаяэлектрическая буря, словно голубая молния, мелькнет и исчезнет, зазвенитзвонком трамвай! И зашипит, точно сифон с содовой, опуская и вновь поднимаяподножку, — и вновь качнется сон, вагон поплывет своим путем, все дальше идальше по своим потаенным, давно схороненным рельсам к какой-то своейпотаенной, давно схороненной цели…

После ужина погоняем мяч? — спросил Чарли.

Ясно, — ответил Дуглас. — Ясно, погоняем.

Сведения о Джоне Хафе, двенадцати лет, очень просты иумещаются всего в нескольких строках. Он умел отыскивать следы не хуже любогоследопыта из племени Чокто или Чероки, умел прыгнуть прямо с неба, как шимпанзес лианы, оставался под водой целых две минуты и успевал за это время проплытьвниз по течению пятьдесят ярдов. Мячи, которые ему подавали, он отбивал прямо вяблони, и весь урожай градом сыпался на землю. Он перескакивал черезшестифутовые заборы фруктовых садов, взлетал вверх по ветвям и, наевшись досытаперсиков, спускался вниз быстрей всех мальчишек. Он умел смеяться на бегу.Свободно держался на лошади. Не задира. Добрая душа. Волосы у него были темныеи кудрявые, а зубы — белые как сахар. Он помнил наизусть слова всех ковбойскихпесен и охотно учил им всякого, кто об этом попросит. Знал названия всехполевых цветов, знал, когда взойдет и зайдет луна, когда будет прилив и когда —отлив. Словом, для Дугласа Сполдинга Джон Хаф был единственным божеством,которое обитало в Гринтауне, штат Иллинойс, в двадцатом веке.

И вот они с Дугласом бродят за городом, день снова теплый икруглый, точно камешек, высоко над головой небо, точно голубая опрокинутаячаша, ручьи сверкающими прозрачными струями разбегаются по белым камням. Да,славный день, ясный и чистый, как огонек свечи.

Дуглас шел сквозь этот день и думал, что так будет вечно.Все вокруг такое отчетливое, законченное. И запах травы летит прямо перед тобойсо скоростью света. Рядом — друг, свистит, как скворец, подбрасывает ногойкомья земли, а ты скачешь, точно верхом на лихом скакуне, по пыльной тропинке извенишь в кармане ключами, и все необыкновенно хорошо, все можно потрогатьрукой; все в мире близко и понятно, и так будет всегда.

Такой чудесный был этот день, и вдруг облако поползло понебу, закрыло солнце — и все вокруг потемнело.

Джон Хаф уже несколько минут негромко что-то говорил. И вотДуглас остановился на тропинке как вкопанный и посмотрел на него.

— Погоди-ка: что ты сказал?

— Ты же слышал, Дуг.

— Ты и вправду… ты уезжаешь?

— У меня уж и билет есть на поезд, вот он, в кармане.Ду-ду-у! Пф-пф-пф, чух-чух-чух… Ду-ду-ду-у-у-у!

Голос его постепенно замер.

Джон торжественно вынул из кармана железнодорожный билет, иоба посмотрели на желто-зеленый кусочек картона.

— Сегодня! — сказал Дуглас. — Вот так раз! Мыж сегодня собирались играть в светофор и в статуи! Как же это так вдруг? Весьвек ты тут был, в Гринтауне. А теперь вдруг сорвешься и уедешь? Да как же это?!

— Понимаешь, — сказал Джон, — папа нашелработу в Милуоки. Но до сегодняшнего дня мы еще толком не знали…

— Вот так раз! Да ведь на той неделе баптистыустраивают пикник, а потом в День труда будет большой карнавал, а там канун Днявсех святых… Неужели твой папа не может подождать?

Джон покачал головой.

— Вот беда, — сказал Дуглас. — Дай-ка я сяду.Они уселись под старым дубом, на той стороне холма, откуда виден был город, истали глядеть вниз, а солнце разбрасывало вокруг них широкие дрожащие тени, ипод деревом было прохладно, как в пещере. Вдали, внизу лежал город, окутанныйдымкой зноя, все окна в домах были распахнуты настежь. Дугласу хотелоськинуться туда, в город, — может, он всей тяжестью, всей громадой, всемидомами замкнет Джона в кольцо и не даст ему вырваться и удрать.

— Но мы же друзья, — беспомощно сказал он.

— И всегда останемся друзьями.

— Ты сможешь приезжать хоть разок в неделю, а?

— Папа говорит, только раза два в год. Все-такивосемьдесят миль.

— Восемьдесят миль — это совсем недалеко! —закричал Дуглас.

— Конечно, совсем недалеко, — подтвердил Джон Хаф.

— У моей бабушки есть телефон. Я буду тебе звонить.Или, может, мы соберемся в твои края. Вот будет здорово! Джон долго молчал.

— Давай поговорим про что-нибудь, — предложилДуглас.

— Про что?