Гор - Виктория Ман

ими вечность, словно нет ничего способного сравниться с ними в красоте. — Вы тоже желаете распорядиться? О трапезе.

Что за нелепость. Удавить его, а он и не поймет. Скука. Не хватает страха, не хватает пищи голоду агата, а в уме прикидывает фаворит, может ли княжич заинтересоваться подобной простотой. Неужто способен этот жалкий отпрыск Бога пасть настолько низко, что свяжется со служкой.

Усмешка неверия сминает черты. Соскальзывает ладонь. Вытирает её о собственный рукав фаворит, скривившись, но оттого не став дурней собой.

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Из господской семьи?

Грудной смешок, выраженные клыки.

— Почему ты так решил?

— Ну, вы, — ребёнок задумчиво перебирает. — Вы такой… такой, какими господа обычно бывают, — мужчина непроизвольно проводит по своим золотым косам, принимая лесть. Изгиб страстных губ и превосходство.

— И какие же они бывают? Поведай-ка мне.

— Видные, холенные, не чета простым людям.

— Не чета, — соглашается фаворит. Муть глаз. Заливают радужные всполохи северным сиянием, заставляя выгнуться, доставить удовольствие Богу, познать наслаждение от Бога. — А Стражи каковы?

Ребёнок теряется буквально на миг, прежде чем взять себя в руки.

— Простите, господин. Я здесь совсем недолго и кухни не покидаю, а потому только слышал, что они великие воины и не знают себе равных в бою.

Щурится фаворит, щелкнув суставами пальцев.

— Славный мальчик, — выдыхает бесцветно, утомившись, прежде чем вспыхнуть кратко в оскале. — Стражи — тени своих господ, а порой и зеркала. Запомни это, — не смеет шелохнуться ребёнок, иссякает смелость, но змея утратила уже всякий интерес. Бросает напоследок с притворной заботой. — А с сыном князя будь обходителен. Однажды служанка его отвлекла, так он ей лицо располосовал. Глядишь, и тебе располосует.

— Отчего смурной? Случилось что? — пыхтит кухарка, спускаясь по ступеням. Корзина с овощами прижата к животу.

— Ничего, тётушка, — отзывается ребёнок. В волосах ощущение чужих пальцев, внутри — сумбур. — Душно и только.

Ушел Сун. А рубаха на детской спине мокрая насквозь, и сердце заходится так, что закладывает уши, да в ногах поселилась слабость — не подняться. Ведь всё разбито вдребезги в черных глазах фаворита, перемалывает жертв жерновами.

— Тётушка, а не знаете, кто таков будет господин с золотыми косами?

— Господин? В черное ряженный?

Кивает молчаливо ребёнок. На лице кухарки неподдельная тревога.

— Ты где его увидал?

— Служанки говорили… я случайно услышал, — противно от собственной лжи. Не желает ребёнок пугать кухарку сильней, но та всё равно ахает.

— Ты сплетни всякие не собирай, — кудахчет сердито, вывалив овощи из корзины столь порывисто, словно намеревалась разбить их об пол. — А Суна берегись. Он старший Страж, любимец господинов. Про него лучше вообще не заикайся от греха подальше.

— Хорошо, тётушка, вы только не серчайте.

— Не серчаю, — она сразу смягчается.

Серебро очей. Различает ребёнок в них нотки страха. Боится княжич, пусть и не признается. Глядит всегда на ребёнка столь пронзительно, столь замкнуто-доверчиво словно на ладони душу протягивает. Смотри, маленький служка, бери, маленький служка, делай что хочешь. Но только не отталкивай и не исчезай.

— Тётушка?

— Чего тебе?

Ребёнок утирает нос тыльной стороной ладони. Предостережение фаворита всё ещё в мыслях, но затмевает его иное воспоминание.

Улыбается княжич, слушая струны. Покачивается в такт, уносясь за пределы стен в мечтах.

— Очень красиво, — делится, стоит угаснуть отзвуку.

Хмыкает ребёнок, отбросив сомнения. Чирикает кухарке:

— Взгляните, хорошо ли я муку смолол?

***

Ложатся чернила на бумагу. Рисует Тодо в своих покоях — тайное увлечение, появившееся ещё до школы при храме. Льнет бутон гардении к женской ладони, символ тайной любви, но притаились в траве горошинки глаз. Серебряная чешуя и молния раздвоенного языка. Окидывает получившееся Тодо придирчивым взглядом. Добавляет на женское запястье красную нить, что влечет змея.

Близится к концу восьмой месяц. Увядая лотосами, распускается розами. А от пришедшей из столицы вести гудит ульем всё поместье:

— На то воля императора.

— Мы должны верить в господина. Он не ведал поражений.

— Господин прославит княжество Иссу и преумножит его богатства, попомните мои слова.

Княжич стоит отдельно ото всех. Подает лук отцу, что восседает на могучем гнедом жеребце. Доспехи щерятся пластинами. Кожаная чешуя, плетенные шнуры, золотые рога шлема. Предвкушает хаос битв дьявольский оскал маски. Неутолим голод, не насытят его чужие жизни. Фаворит по правую руку от господина. Реют стяги, сотрясают землю кони, и барабаны вторят маршу.

Уходит багровая лента. Несется олень, суля погибель, а истина рождается в столкнувшихся клинках и стеклянном звоне, способном заглушить надсадный вой. Хризантема раскрывает лепестки, пожирая город за городом в 102 год от Исхода.

Княгиня же расстается с заточением. Милостив супруг в позволении вернуться в прежние покои и занять положение хозяйки, а потому только отбывает войско, как объявляется всеобщая служба в храме.

Раскачиваются кадильницы. Поют псалмы послушники, обходят ряды прихожан монахи. Настоятель оглаживает спину княгини, что в низком поклоне замерла пред черепом божества. Натянута шелковая нить от алтаря Иссу до длани смертной. И голоса сливаются в единой молитве, взлетая стаей стрижей.

Княжич взлетает с ними. Прикрыв глаза, наблюдает за матерью. За раскинувшимся подолом её одеяний, вновь богатых и мягких, за блеском украшений, что опутали запястья, усыпали волосы. Масло и благовония. Но шепчут ли женские губы о здравии мужа или же просят о чем-то ином? Мальчик чувствует нечто темное, копящее в горле матери.

— Когда твой отец умрет…

Ребёнок запрыгивает на веранду. Скинув сандалии, потягивается, зевая во весь рот. Кулек выстиранной одежды на коленях.

— Что, хороша водичка была?

— Ох, тетушка, хороша. Просто диво!

Давно скрылось солнце за горизонтом. Растекся мрак алмазами звезд. Обрамляют кружева облаков полную луну. Желтую точно волчий глаз.

— Давай сюда одежку. У печи положу, чтоб просохла.

— Спасибо, — мурчит ребёнок. Треплет его огрубевшая от трудов ладонь по непросохшим волосам, прежде чем забрать кулек. — А бульона не осталось?

— Куда тебе, — ворчит кухарка, но в тоне отзвуки ухающего медным тазом смеха. — И так краснее сливы. Щеки вона как пылают.

— Ну, тётушка, ну чуточку, ну маленечко, — канючит зелень глаз. Так и дрожит под ресницами, в душу смотрит. Крякает кухарка, отмахнувшись.

А ребёнок понуро разваливается на веранде. Болтая босыми ногами, прикладывает руки к щекам. И вправду горячие как свежеиспеченные булочки.

Ветер сватается к клёну под стрекот цикад. Темнота сада таинственна и пухова. Шум наливаемого в миску бульона вызывает шкодливую улыбку. Переводит ребёнок взгляд на громаду поместья и резво подскакивает:

— Учитель Тодо!

Тот оборачивается. А ребёнок машет изо всех сил. Так и лучится радостью, запрокинув голову, чтобы рассмотреть в неровном свете свечей подошедшего мужчину.

— Вы тоже купались?

Кивок. Распушенные