Гор - Виктория Ман

черные волосы спадают на широкие плечи, обрамляя худое лицо. Видны из-под ворота стрелы ключиц, острие кадыка подчеркнуто тенью. Крапинка родинки на подбородке.

— Господин учитель, — квохчет кухарка, переваливаясь через порог. — Что-то вы совсем поздно. Вода-то на мужской половине не остыла? Вы служек гоняйте, не стесняйтесь. Пускай топят для вас, как следует, бездельники эти.

— Всё хорошо, не тревожьтесь, — скованная улыбка, полотенце на плече. Опускается на веранду Тодо под давлением ёрзающего ребёнка, что похлопывает по доскам в приглашении. — Я и правда припозднился. И ты купался, Яль? — внимателен обсидиан.

Ребёнок же смазано кивает. Поднимается пар от миски, полной до краев наваристого золотистого бульона с нитями мясных волокон.

— Долгих вам лет жизни, тетушка! Благословят вас предки! — млеет столь искренне. Вдохнуть полной грудью аромат, пропитаться им.

— Пей на здоровье, а я пойду тоже искупнусь.

Кот свернулся в клубок у печи. Плач кукушки оттеняет шепот трав. Сёрпает ребёнок. Не сдержав протяжного вздоха, приваливается плечом к столпу, прикрывает веки. Блаженна размякшая улыбка.

— Ты не перегреешься? — интересуется Тодо. Ночная прохлада приятно контрастирует с распаренной кожей.

А ребёнок поводит лениво головой.

— Нет, — заявляет, разделяя слова с напускной важностью. — Мама говорила, что надобно нутро хорошенько прогревать, чтобы зараза никакая не пристала, — новый глоток.

Тодо кажется, что он вот-вот проголодается. Больно уж вкусно ребёнок пьет свой бульон.

— Хотите? — предлагает со смешинкой в зеленых очах.

— Нет, не нужно. Боюсь, я не такой жароустойчивый.

— Какой-какой?

— К жару привычный.

— А, — тянет ребёнок, не забывая сделать глоток. — Жарустчивый, — повторяет, важно выпятив губы. — Нужно запомнить. Умные слова — это полезно. Так тоже мама говорила. А почему вы припозднились?

— Читал.

— О чем? — ребёнок весь подбирается. Словно и вправду собирается слушать.

Руки на одеяле, расшитом пионами. Внимают участливо.

— О первой войне Солнц, — вуаль вдоха, заминка слов. — Только это будет тебе неинтересно.

— Из-за того, что я не ученый? — вскидывает брови ребёнок. Сквозит разочарованная обида.

— Нет, не поэтому, — спешно исправляется Тодо. Проводит по затылку рукой, судорога плеч. — Чтобы рассказать о войне, нужно долго объяснять её причины, — ожидание в детском осоловевшем взгляде. — Я могу поведать тебе о чем-нибудь другом.

Выбрать из вороха мрачного и назидательного нечто светлое, достойное разомлевшего дитя. Не про мифические мертвые земли за морскими просторами. Не про грешников, осмелившихся выступить против Богов и сгинувших навеки или же обращенных бездумными чудовищами.

— Хочешь послушать, — обсидиан возвращается к ребёнку, оживая в своем отрешенном выражении, — о столице Небесных Людей?

— Давайте. Это же не страшно?

— Нет, — Боги и правда невероятны. Недоступные, обратились нынче былью. — Не страшное, — опирается руками о веранду Тодо. — Писали, что Амальтея была подобна цветку лотоса и непомерно огромна. Столь огромна, что закрывала половину неба, если смотреть с земли, и от гула её двигателей дрожали кости, а глаза наполнялись слезами. Сверкали огни Амальтеи в ночи, затмевали звезды. Пелена изумрудных бликов окутывала столицу шифоновым полотном. И парили Небесные Змеи. У них была белоснежная чешуя, легкая, точно перья, а бездонные пасти полнились стеклянного сияния. Голоса — высокие, выше гласа ветра, способные забрать души своей песней. Резвились они вокруг Амальтеи, переплетаясь порой телами, и тогда охватывало столицу радужное пламя, словно заключена она была внутри чудесного пузыря. Неподвластная ни Змеям, ни самым чудовищным ураганам, парила вечность, и восседали на её троне самые достойные из Народа.

Ребёнок делает последний глоток. Смежает веки, окончательно разморённый.

— Красивая история, — пустая миска на досках, сложены руки на животе. Путается шепот. — Вот бы всегда было так хорошо.

Ниточка речного жемчуга на длинной шее. Мать снова рядом. Пахнет чем-то неуловимо цветочным и воздушным, как порхание бабочки. Ивовые ветви рукавов, бант под грудью. Спускаются соцветия стеклянных бусинок по обе стороны от пышного пучка, собранного выше затылка в подобие округлых заячьих ушек. Узел золотистого шнурка.[1]

Забирается дитя на колени. Наблюдает в зеркало зачарованно, как красится мать: как скользит широкая кисть по коже, пролегая белоснежной полосой, как очерчивает уголек брови, как фиолетовый подчеркивает уголки глаз. Шарят неловкие детские ручки по столику, нащупывают баночки. Пудра остается на подушечках пальцев пыльцой.

— Тебе это не нужно, — отодвигает мать. Берет дитя подмышки и, усадив бочком, щелкает по носу.

Меланхолично поют где-то внизу под переливы струн и смех гостей:

— Пусть в ином перерожденье

Буду я иной…

А мать воркует, убирая с детского лба колечки смоляных локонов:

— Однажды ты вырастешь…

Вздрагивает ребёнок. Ощущение тепла под щекой и гул чужого сердца, запах мыла и чистоты.

Опускает аккуратно свою ношу Тодо на циновку в углу кухни. Переворачивается на бок ребёнок, подкладывает под голову кулачок и бормочет неразборчивое:

— Мама, — пока мужская широкая ладонь неумело проводит по детской макушке, прежде чем подняться и направиться в ночь.

[1]Традиционная прическа ойран

Малахитовая песнь

Конь поводит ушами, а княжич не скупится на ласку. Чешет округлые скулы, покатый лоб.

— Завтра ещё поупражняемся, — обещает глазам цвета ореховых скорлупок.

Кусочки моркови на ладони. Бархатные губы щекочут кожу, забирая угощения. Древко копья, мишень, барьер, прыжок.

— Метель просто боится.

— Боится? Значит, это вина вашего коня? — усмехаются агатовые очи фаворита, пока рука медленно извлекает меч из ножен. Скользит язык по полным губам. Пятится к коню княжич. — Верно, он плох. Может, стоит пустить его на мясо и шкуру? Или же лучше сначала использовать хлыст?

Полнится сиянием кромка лезвия, отражает выкрик:

— Это я виноват! — шепот, горячий, отчаянный. — Я виноват. Не Метель.

Хмыкает фаворит. Твердость гранита в лике:

— Тогда берите новое копье и делайте всё правильно.

— В следующий раз я точно попаду, — обнимает коня за морду княжич. Прижимается лбом, зажмурившись. — Веришь мне, Метель?

Он примечает ребёнка у пруда. Тот сидит на корточках и увлеченно копошится в траве. Только почувствовав покалывание, пробежавшее по коже, оборачивается. Крапинка родинки под правым глазом, шкодливая улыбка с кривым клыком. Тянет протяжно звуки, как лучшую на свете мелодию, растекаясь мучительной медовой сладостью где-то под сердцем княжича:

— Юный господин!

— Что ты делаешь? — подходит ближе мальчик.

— Лягушку поймал, — тут же признается ребёнок, демонстрируя добычу во всей красе.

Добыча надувает горловой мешок и разражается недовольным кваканьем. Пятнышки на плоской бурой спинке. Отодвигается брезгливо княжич:

— Зачем?

— Чтобы спасти. От кота. Он её поймал и съесть хотел. Вы совсем-совсем лягушек не любите, юный господин? — проказливый прищур.

А растерянность ломает слова:

— Не знаю. Зачем мне их любить?

— Просто так, — простодушно пожимает плечами ребёнок. — Разве любят за что-то?

Всплеск. Рябь на водной глади. Лягушка скрывается в темной воде. Дремлет клён, семиконечны листья — детские