Гор - Виктория Ман

украшены самоцветами гребней. Выпущена на один вечер наследница Золотой касты. Кровь от крови действующего императора, кровь от крови Старшего Наместника, что правил колонией, а после стал править империей. Лишенный своего дома и утративший навек крылья.

Князь же облачен в оттенки серого и голубого. Лазурная полоса протянулась по вороту, серебряные кольца вплетены в косу. Дитя Вестников. Дитя несоизмеримой мощи и неизбежной погибели.

Огонь в чашках, чашки в руках храмовых танцовщиц. Кружатся те в хороводах, шелестя многослойными юбками и сине-белыми лентами рукавов. Спрятавшись за безликими масками, поднимаются на цыпочки. Застывают в молитвенных позах, прежде чем опасть листвой, преклонить колени. В смиренном молчании прийти вновь в движение, отмеряя шаги переливчатым звоном бубенцов.

Мерцают свечи в зыбком полумраке. Бегут тени по фрескам. Тодо запрокидывает голову, чтобы охватить их взглядом. Парит город, окруженный зеленоватым ореолом — змеиное яйцо в колыбели Иль’Грандов.

Княжич в поместье в своих покоях свернулся на постели. Закрыты уши, сомкнуты веки. Он пытается не слушать. Пытается отстраниться от многоголосого эха, что мерещится в ветре. Вязкость в горле, слипшаяся вата в неподъемной голове.

Поднимаются бумажные фонари в ночное небо. Когда-то их вспорола вспышка столь яркая, что мир ослеп на долгие секунды в гнетущей тишине. Прежде чем с оглушительным грохотом и скрежетом, воем и стоном, разрывая облака, изрыгая пламя и отзываясь беззвучным ужасом вниз полетели обломки. Разбитое яйцо, объятое агонией.

Тодо внимает молитвам монахов. Склоняется вместе со всеми, касаясь лбом прохладных досок пола, когда настоятель воздевает руки. Идет служба за упокой, за прощение. И нет радости в этот день, нет смеха или улыбки. Только печаль над могильным камнем старого мира, чей призрак остается жить на архипелаге, затерянном в океане. Бывшем колонией, ставшим империей.

И не узнать, кто жил некогда тут

— Закручивай движение снизу-вверх по часовой стрелке.

Соломенные куклы — грубые подобия людских фигур. Сглатывает княжич. Рука отца на плече не дает двинуться. Фаворит на веранде раздраженно жует губы, представляя себя на месте мальчика.

Потому что Сун подходит больше. Не пришлось бы перекраивать его подобно княжичу, столь неподатливому и чуждому в своей натуре, не способному понять и принять насилия. Хватило бы нескольких умелых штрихов, и он бы радовал своего господина. Был бы для него любым, каким тот только пожелает.

— Скручивать можно как всё тело целиком, так и отдельные конечности.

Пока не будет крови, не будет рваной плоти и раздробленных костей. Складочка на высоком мальчишечьем лбу. Движение песка отмечает путь радужных бликов, что касаются куклы. Обхватывают конечность, трясут из стороны в сторону, норовя скрутить. Шелест и треск стеблей.

А в глазах вдруг мутнеет от удара. Валится на землю княжич, ошарашенно приоткрыв рот, жмурится от звона в ушах. Склоняется отец, закрывая небо.

— Почувствовал? — жесткие пальцы хватают за подбородок, дергают вверх, заставляя разлепить ресницы. — Такой удар ты должен вкладывать. Повтори, — он швыряет сына вперед.

— Простите, отец.

Мальчик остается на земле. Оперевшись на руки, направляет мысли к кукле. Наваливается бликами, подминая под себя, опутывает импровизированную руку. Мужские пальцы в серебре волос. Сжимают у корней, предупреждая:

— Крепче вцепись. Даруй ей боль.

Зверь где-то за оградой. Вскидывает морду, раскрыв пасть с черными деснами. Желтизна клыков, ниточки густой слюны.

Натянуты мышцы. Плотность в верхней части груди. Рвется солома, осыпаясь трухой. Радужные блики горят живым пламенем, двигаясь точно клубок змей или клешни краба. Напряжение в глазах вынуждает несколько раз моргнуть, стерев ощущение песка.

— Теперь ногу, — пальцы отца исчезают из волос.

— А долго ещё продлится пост? — вопрошает ребёнок.

— Два дня, — перекладывает рис в миску кухарка. Сброженные бобы на древесной лодочке переливаются липкостью. — Что, хочется чего-то посытнее пустого бульона?

Ребёнок морщит нос. Кивает удрученно, грызя колечко репы.

— Хотя бы чуточку. Не понимаю, зачем пост соблюдают.

— Плохо, — ухает кухарка. Раскраснелись одутловатые щеки. Миска с прозрачным бульоном. Гнезда водорослей, кубики картофеля, полумесяцы грибов и соломка зеленого лука. — Иссу на тебя за это прогневается.

Ребёнок пожимает плечами, за что получает подзатыльник. Только вместо огорчения вдруг хихикает. Вёртко выскальзывает из-под бока кухарки, которая тут же боязливо машет руками.

— А ну-ка цыц! Нельзя!

— Не злитесь, тётушка, не буду, — улыбка так и норовит упорхнуть. Приходится прокашляться, а босые ступни балансируют на высоком пороге. Утаскивает ребёнок новое колечко репы, отправляет в рот.

В дальней части дорожки за кустами видна женская фигура. Переговаривается с кем-то, деревянная кадка прижата к боку. Ребёнок прищуривается. Держась за косяк, отклоняется назад, ведомый любопытством. Замечает вторую фигуру, выше, шире, с мечом на поясе. Голубое пятнышко на предплечье.

Тучи похожи на гроздья спелого винограда. Предгрозовая духота противно липнет между лопатками рубахой. Кот у ног трется пятнистой шубкой, отвлекая. Мяучит требовательно и отзывается блаженным мурчанием, когда ребёнок, присев на корточки, принимается его гладить, приговаривая:

— Хороший мальчик, хороший.

Зажмуренные от удовольствия глаза служат наградой, как и бодание головой. Двое слуг затекает на кухню:

— Всё готово?

— Забирайте, — кухарка устало опускается на скамью, вытирая руки о тряпку. — Господину отобедать.

— А чего этот бездельничает?

Ребёнок недовольно косится исподлобья. Служанка же хмыкает. Брезгливо одергивает рукава, переступив через порог. Плоское лицо с широким носом, раскосыми глазами и округлыми щечками точь-в-точь как паровая булочка. Деревянная кадка полна белья.

— Избаловали вы его.

— Не язви, Нокко, — отмахивается кухарка. — А то ты больно много понимаешь у нас.

Слуги не вмешиваются. Взяв подносы, удаляются. Нокко тоже было следует за ними, но, поднявшись на первую ступеньку, оборачивается на ребёнка, что продолжает играть с котом.

— Пусть тоже со мной пойдет, — обращается к кухарке. — Нам покои убрать нужно, а ему всё равно нечем заняться.

Ребёнок подвязывает рукава привычным жестом. Вертит головой, прислушивается, принюхивается, не скрывая интереса. Мед, дерево и благовония: нотки жасмина, бергамота и сандала. Роспись струится по стенам дремучими лесами, бурными реками и горными цепями. Благодушны облака. Половицы под ступнями приятно гладкие, начищены до блеска.

Ребёнок поджимает от удовольствия пальцы, пока топчется на одном месте.

— Держи, — стопка свертков оказывается куда тяжелее, чем можно предположить. Вынуждает ребёнка прогнуться в спине, покачнуться. — Уронишь, побью. Испачкаешь, тоже побью, — тут же предупреждает Нокко, впиваясь в ухо, выворачивая так, что слезы подступают, пока другие служанки, одна из которых похожа на Нокко как отражение, переглядываются, проглатывая ухмылки. Воробьиная стайка. Заклюют и не заметишь. — Неси давай.

Желание показать язык приходится воплотить ребёнку, только зайдя за угол. Иначе ведь и правда побьют. Осторожно, чтобы не осталось следов. Оттаскают за волосы, столкнут с веранды или лестницы,