Гор - Виктория Ман

Смыкаются мужские пальцы на горле мальчика. — Ещё раз попытаешься тайком к ней прийти, и я сломаю тебе ноги. У тебя нет матери.

— Молите Иссу, молите усердней, — советует настоятель. — Чтобы очистился разум, чтобы снизошло просветление.

— Хорошо, юный господин. Давайте повторим, — хвалит Китка, отдышавшись. Делает знак вернуться в изначальную стойку.

— Ты — мой наследник. Соответствуй, — грохочет меч, постепенно расстающийся с ножнами.

— Боюсь, господин, вашей жене не становится лучше, — с поклоном докладывает князю лекарь. — Поразил её душевный недуг, против которого я, увы, бессилен. Тоска по родному дитя.

— Направление, форма, итог, — тренировочная площадка, лук и мишень, отец и сын. — Стрельба и «цветение» имеют одинаковый порядок. Бери стрелу, выбирай направление. Увидь, как стрела будет лететь. Увидь, какое действие совершаешь. И представь итог. Без итога твоя стрела не попадет в цель. Без итога твое «цветение» хаотично.

Тодо находит княжича на веранде. Отрешен лик, взгляд же сосредоточен на пруде, где по поверхности воды расходятся круги. Возможно то ветер, а возможно нечто, что наполняет нутро потусторонним зыбким звоном всякий раз, стоит приблизиться к княжескому сыну.

Оборачивается мальчик, почувствовав чужое присутствие. В глазах ни следа прежнего непосредственного любопытства, только страх вора, застигнутого на месте преступления. Сменяется настороженной благодарностью при виде блюдца с засахаренными апельсиновыми дольками.

— Не желаете ли отведать, юный господин? — Тодо присаживается рядом.

Княжич не противится. Возвращает взгляд к пруду, пальцы нервно пробегают по ткани пояса.

— Ещё рано для трапезы, — отмечает тихо.

Поникшие грозди глицинии сверкают бусинками капель. Три года без матери научили выдавливать слова по крупицам, научили скрываться внутри себя в хрустальной крепости, а девятая весна заострила черты, вытянула конечности. Нескладны движения растущего княжича, да так знакома эта неуклюжесть Тодо, до какого-то иррационального родства.

— Меня кухарка угостила, — объясняет учитель. Кровавые коросты на детских пальцах перемежаются с хладными поцелуями витилиго. — Добрая женщина. И вы угощайтесь, юный господин…

Роса кусает за голые голени. Несется княжич, что есть духу. Развеваются косы, хлеща по плечам тугими плетьми, нижняя рубаха надулась парусом на спине. А мальчик не чувствует под собой земли. Гул крови в ушах, пенье жаворонков, пестрые вкрапления цветов в высокой траве.

Мчится позади Китка. Догнав ровным дыханием, набрасывается, но ловко уходит в сторону мальчик. Вынырнув из захвата, пытается использовать вес противника против него самого, целится в щиколотки и колени.

Они кружатся — охотник и жертва. Пробуют друг друга короткими выпадами. Только Китка дразнится. Семнадцатилетний юноша и девятилетний мальчик. Неоспоримо преимущество роста, веса, опыта.

И княжич вновь срывается с места в попытке избежать схватки, но его хватают за пояс, валят в траву. Опрокидывается мир, придавливает чужим весом, захлестнув инстинктивным страхом.

— Юный господин, — цедит сквозь зубы Китка, смахнув удар у собственной гортани. Сбавляет напор, давая пространство для маневра. — Не позволяйте панике вами овладеть и не пытайтесь бежать, пока ваш противник на ногах. Особенно если он крупнее и ловчее.

Выдыхает шумно княжич. Вывернувшись, вскакивает. Съехал ворот, бег расправляет ястребиные крылья. Розовая мякоть неба, лимонная кислота кожуры, прохлада дымчатой синевы.

— Китка, — юноша поднимает голову. Глаза у него глубокие, кроткие, с пушистыми ресницами, совсем как у девушки, если бы не выражение собранной решимости.

Звенит ручей, скачет резво по порожкам. Сидя на коленях, утирает княжич рукавом влагу с лица. Вьются мокрые локоны.

— Это правда, — он запинается. Учтиво ждет Китка, вода переливается бликами в его сомкнутых ладонях, — что для посвящения в младшие Стражи вы устраиваете охоту на людей?

Шум крон и кружевная вуаль теней.

— Я бы не назвал это охотой, юный господин, — плескает себе в лицо юноша, проводит ладонью по затылку. Растеклось по черной рубахе пятно. — Эти люди были преступниками, приговоренными к казни. Участием в обряде они не только избавили народ от собственной никчемности, но и послужили во благо оттачивания навыков.

Галька на дне ручья гладкая и круглая. Взгляд студёных глаз припорошен смятением.

— Смысл Стражей не в убийстве и более того не в наслаждении им, — смягчается тон, хочет донести. — Смысл Стражей в защите господской семьи. В том числе вас, юный господин.

Стрекочет лес вокруг, принимая гостей под своим сводом. Отражение в ручье: прозрачная голубизна небес и волнующаяся щебечущая зелень.

— Вас не должна пугать смерть, юный господин, — следуют за порывом ветра пушащиеся пряди, тщетно приглаживает их Китка. Пятна солнца, пятна веснушек, пятна витилиго. — Она такое же естественное состояние, как и жизнь. Все мы окажемся по ту сторону. Рано или поздно.

***

Ребёнок появляется у поместья пасмурным вечером, когда гром трубит охотничьим рогом, а молнии проводят границы, воюют меж собой, пытаясь отгрызть владения пообширней. Двое Стражей бесстрастно взирают сверху-вниз. А ребёнок, остановившись у ворот, встряхивает головой. Сальны кудрявые волосы, босы ноги, ветха одежка. И глаза на вытянутом детском лице. Огромные глаза оттенка горных лесов и терпкого тумана.

Перевернутая соломенная шляпа обнажает голодное нутро. Бива оживает в грязных ручонках. Плектр проходится по струнам, пробуя, прежде чем дать волю музыке. Открывается рот, и новый звук приходит в мир. Звонким протяжным голоском выводит слова, привлекая внимание экономки, что пересекает двор:

— Так же недолог был век

закосневших во зле и гордыне –

Снам быстротечных ночей

уподобились многие ныне.

Сколько могучих владык,

беспощадных, не ведавших страха,

Ныне ушло без следа -

горстка ветром влекомого праха![1]

— Ух, грязнуля, — ворчит кухарка, когда ребёнок шипит сердитой кошкой, ёрзая в лохани.

— Скреби-скреби. Да тщательней, — наказывает экономка. — А ты запоминай, — обращается к ребёнку, крупные слезы на его ресницах. — Будешь помогать на кухне. Пять медяков в конце месяца получишь, понял? Посмеешь ослушаться, выпорю. Посмеешь что-нибудь украсть, отрубят руки. Посмеешь оскорбить господскую семью, казнят немедля. Потому хлопот не доставляй, работай усердно, и будет тебе хорошее житье.

— А петь, — ребёнок закашливается в попытке увернуться от безжалостных рук кухарки, что скребут щеткой кожу до красноты, — мне позволяется?

Экономка хмыкает. Блёклая улыбка притаилась в уголках иссохших губ.

— Позволяется. Но только когда работа выполнена.

Сгибается бумага. Журавлик расправляет клинья алых крылышек. Взлетает с ладони, поднимаясь дугой к потолку. Жадеитовая зелень, дурман свежести, влажного дерева и сырой земли. Княжич, подперев подбородок, задумчиво провожает журавлика взглядом, пока тот не вылетает из окна, где его срубают капли.

Барабанит ливень по крыше, жемчужными потоками скатываясь по черепице. Беспечно-голубые лепестки гортензии.

Тодо срастается с неуютной тишиной, княгиня же сидит недвижно, созерцая что-то одной ей ведомое в саду. Мертва синева очей, ввалились щеки, потускнела медь волос. Невзрачные серые одеяния и отсутствие украшений завершают неприглядный облик.

— Как он? — раздается, наконец, вопрос. — Мой