Гор - Виктория Ман

ведь не согласятся с переменами некоторые Медные рода, не простят распада Совета и гибели Глав, не забудут свершенную во дворце резню. Усмирить их надобно, а потому делает вдох юный император, принимая свою жертву:

— Более того, оказываю я честь князю Иссу и отдаю ему в супруги одну из своих племянниц.

Давно скрылось солнце за горизонтом, ушли из сада племянники. Кричат стрижи, сетуя о своих бедах. Прохлада пробирает ноющие кости. Сидит император на балконе и думает о тщеславии любимого Цветка, и о племяннице, которая остается у князя единственной женщиной, которой он позволяет продолжать его проклятый род.

Была надежда в юности, что минут года, подкосится княжеское здоровья, и умрет Хризантема к тридцати иль сгинет в военном походе. Да только идет время, а князь умирать не собирается. Одно радует наследника Золотой крови и заставляет улыбнуться с едкой горечью:

— Не нужно ничего делать с маленьким княжичем. Князь сам решит эту проблему.

Сам выкорчует собственную династию. Сам пожрет собственных детей.

***

— Шестой год уж идет юному господину.

Собирают накрахмаленное белье служанки. Спрыснув обильно водой, складывают в стопки. Приготовлены массивные каменные плиты. Трапециями ожидают, когда на них станут класть по очереди аккуратные прямоугольники белья и отбивать палочками бодрый ритм, разглаживая складки.[2]

— Вас не пугает, что он может оказаться под стать прежним детям? Помните ведь историю с нянькой? От бедняжки хоронить нечего было.

Гаснут последние всполохи заката. Приготовлены мешочки с душистыми травами, ночь скоротают с башенками глаженного белья.

— Да уж, смилуется Иссу, обойдется. Страх что тогда творилось…

Княжич копает ямку. С упоением зарывается пальцами во влажную землю, высунув от усердия кончик языка. Ямка выходит ровная, круглая. Мальчик, довольно улыбнувшись, зачерпывает украденной с кухни миской воду из пруда. Плеск. Миска опускается в ямку. Колени измазались в грязи и траве, но это не важно, ведь вода успокаивается.

Осторожно прикапывает княжич края миски. Теперь даже не понять, что она здесь есть. Водная гладь глядит из земли прозрачным глазом. Стрекочут сверчки. Жарко этой ночью, жарко и душно. Солнце давно спряталось за горизонтом. Тьма простирается по своду бархатом.

Княжич же сосредотачивается на воде. Сложив руки на коленях, напрягшись всем телом, дотрагивается мысленно, ведет неторопливо. Но вода не двигается. Прикусывает губу мальчик. Хмурит светлые брови, морщит нос. Коснуться, заставить завернуться в водоворот, сильнее, явственнее. Ведь вышло нынче с песком. Вышло не разорвать самый узкий круг.

Клинок выползает сытой змеей.

Наблюдает клен, с интересом опустив крону. А княжич уже не дышит. От напряжения сопит. Водная гладь покрывается рябью. Движение, осмысленное. Боль в груди лезет по горлу рвотными позывами, темные пятна застилают взор, но вода, клокоча, упорно не хочет образовать течение.

— Юный господин?

Он оборачивается опрометчиво поспешно. Брызгами взрывается миска. Треск стекла пронзает тишину, смешавшись с визгом служанки, что хватается за лицо. Отшатнувшись, валится на пол. Кровь бежит по пальцам, ошарашенно замирает княжич. И тянутся трещины по разбитому стеклу, скопившись осколками у ног служанки.

— Он намеренно это сделал!

— Не шевелитесь, потерпите. Стекло глубоко засело, — увещевает лекарь.

Тодо стоит на кухне, сам не ведая, как тут очутившись. Вопль в ночи, спешащие в панике слуги. Увлекают потоком выглянувшего из покоев сонного мужчину. И вот он уже держит служанку за руку, похлопывает участливо, пока девушка заливается горькими слезами. Воет от боли, стоит лекарю вонзиться пинцетом в кожу в попытке извлечь осколок. Причитает кухарка. Сменяется чаша с водой, отправляются в печь окровавленные тряпки.

— Намеренно!

— Тише, тише.

— Бедняжка. Чуть глаза не лишилась.

Тодо мутит от солоноватого запаха. Звякает осколок. Девушка заходится рыданиями пуще прежнего, бормочет про замужество, про шрамы, про участь старой девы. Волнуются вокруг другие служанки, подступают ближе, утешая подругу.

Тодо же выпускает девичью руку. Незаметно выскальзывает из кухни на воздух. Прикрыв веки, делает глубокий вдох и вздрагивает от знакомого ощущения покалывания. Княжич прячется за столпом, поддерживающим навес крыши. Выглядывает призраком. И на краткий миг Тодо одолевает страх, прежде чем мальчик хлюпает носом, громко, некрасиво.

— Ей очень больно? — не успевает Тодо ответить, как мальчик всхлипывает вновь. Кривится виновато рот. — Я не хотел, клянусь! Не хотел. Это случайность.

— Подойдите, юный господин.

Хрупкость детского тела падает в складки одежд, обхватывает за пояс, прижимаясь отчаянно.

— Не хотел. Простите. Простите меня.

— Я верю вам.

— Что тут происходит?

Рокочущий голос вмиг стирает шум на кухне. Княжич бледнеет. Отпрянув, с ужасом поднимает взгляд, а Тодо делает шаг, инстинктивно заслоняя собой:

— Уходите, юн…

Дверь отворяется. Князю приходится нагнуться, чтобы не задеть косяк. Надменно поднят подбородок. Густые брови, сеть морщинок и муть глаз. И как бы ни был высок Тодо, он лишь прутик на фоне вековой ветви. Расправляется широкая грудь.

— Отойдите.

Тодо не двигается. Странное упрямство. Столь чуждое, возникло сиюминутным порывом. Дрожь любовно оглаживает шею, забирается под ворот, давит на живот. Бог и человек.

— Отойдите, — серые глаза предупреждающе щурятся.

И упрямство тает. Отступает Тодо, сгорбившись и оттого уменьшившись до привычных размеров. Вырос господский пес, да с душой кролика оказался. А хлёсткая пощечина опрокидывает мальчика на пол:

— Хоть бы один из её отпрысков на что-нибудь сгодился. Чтобы подобного более не было в моем доме.

Притягательные переливы стали. Волчок сверкает разноцветными гранями, деревянный шарик катится рывками, заплутав.

Объятья матери — уютный кокон. Плачет беззвучно княжич, не замечая, как чернеет ткань материнских рукавов, как расползаются уродливые кляксы. Женщина давит горестный вздох, наблюдая их смоляное цветение. Саваны опускают в лодки. Первую, вторую. Как же она устала.

Мальчик покорно опускает голову на колени матери. Закрывает глаза, когда женщина целует его в лоб, напевая колыбельную и массируя виски сына. Выравнивается дыхание, дрема одолевает. Находят женские пальцы подушку. Страшно. Страшно.

— Ничего не бойся, малыш. Это игра.

Скрывается безмятежное лицо княжича. Вышиты бутоны роз на подушке, мягкие и податливые. Она уйдет следом, они спасутся. В смерти уж точно князь их не достанет.

— Прости меня.

[1]Песня времен первого императора Иль’Кина.

[2] Один из методов глажки в старину. Использовался в Чосоне.

Дитя воронов

Сменяются декорации затянувшимся сном, от которого никак не очнуться.

— Ты больше никогда не увидишь мать, — вынесен приговор.

— Простите, юный господин, но вам нельзя в это крыло, — разводит руками слуга. — Никому не велено видеться с княгиней. Простите. Не сносить мне головы, если пущу вас.

— Ты смеешь ослушаться меня? — сверлит взгляд мутного серебра, пригвождая к месту княжича, что задыхается от боли. Захвачена рука в тиски радужными всполохами, вкручивающими плечевой сустав.