Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку «Стоянказапрещена»; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с которымвыходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а без собакпройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался не меньшеполусотни раз.

Он подошел, вытирая масленые руки ветошью. Глаза невеселые:

– Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответилпочти шепотом, словно не хотел, чтобы Джой понял:

– Он очень страдает.

– Понимаю, – ответил спаниельщик. Он потоптался наместе, развел руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничемпомочь, продлить жизнь нашей собаке. – Мой тоже уже дряхлеет… Играть давноперестал.

– Вашему еще не скоро, – утешил я.

– Говорят, спаниели живут недолго…

Он еще раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с тойже виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капотмашины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и нехотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только одинподошел, сказал сочувствующим голосом:

– Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

– Это можно понять и по-другому, – пробормотал я.

– Нет, то по дурости и злобе людской…

Отец зашевелился:

– Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этомуподъезду!

Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднялдрагоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах былипонимание и глубокая печаль.

Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я сбессильно обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сиденье. Отец сел рядом,назвал адрес. Таксист буркнул:

– Что, лапку прищемили?

– Если бы, – ответил отец кротко.

Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила наулицу, пошла набирать скорость. Я заметил в зеркало, с какимнедоброжелательством таксист посматривал на бедного Джоя.

Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:

– Не понимаю, как можно так возиться с собаками… Что сним?

Отец промолчал, в зеркало было видно его жалкое лицо, а яответил:

– Он умирает.

Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль,мы помчались в левом краю, обгоняя других. Слева неслись навстречу в четыреряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.

Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали нанужную улицу. Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила ксамому крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:

– Он что… так и не выживет?

– Нет, – ответил я резко, – от старостилекарства пока нет.

– Ага… – сказал он, – да ладно… ладно… Я тутсодрал с одного араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халявуне помогут даже с таким. Да ладно, ладно!

Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксистнахлобучил на лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнуласьзадним ходом, что чудом не врезалась в забор, но затем ловко развернулась,вильнула задом и унеслась.

Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попыткуповернуться в моих объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказалсярядом, что-то шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем навторой этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.

К моему удивлению, врач сказал участливо:

– Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.

Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старымковриком на широкую больничную кушетку. Отец опустился на колени, взял Джоя заисхудавшую лапу, сам такой же исхудавший. Изможденный. Джой сделал усилие,дотянулся до его руки, лизнул. В крупных собачьих глазах, по-старчески мудрых,были печаль и глубокое понимание.

Врач перебирал шприцы, я услышал тот особый хруст, с какимотламывают кончик ампулы, затем его белая фигура неслышно появилась рядом.

– Все собаки идут на небеса, – сказал онубеждающе. – За их любовь и преданность… Вы не должны так страдать. Вынашли в себе мужество быть с ним до его последней минуты…

Отец хватал ртом воздух, лицо его стало мертвенно-желтым. Яодной рукой трогал Джоя, другой обнял отца. Он не мог выговорить, ему былотрудно даже дышать. Я и сам выдавил сквозь перехваченное горло с великимтрудом:

– Да-да… Начинайте…

Глаза старого пса следили за нами с любовью и преданностью.Он все понимал, и я видел, что он жалеет только, что оставляет нас без своейзащиты, без заботы, что больше никогда-никогда не увидит нас, не лизнет рукилюбимого хозяина, не будет с ним выбегать на зеленую лужайку…

– Не… мо-гу, – вдруг вырвалось у отца со всхлипом.Он перехватил руку врача со шприцем. – Не надо… Я не могу… Он понимает,что мы его убиваем!

Он зарыдал, его худое тело тряслось, вздрагивало.

Врач возразил тихо:

– Он понимает, что вы облегчаете его муки… Онблагодарит вас, что в его последние минуты жизни вы с ним.

– Не могу…

– Посмотрите ему в глаза!

– Не могу, не могу.

Отца трясло. Я силой затолкал ему в рот две таблетки. Онсудорожно проглотил, вряд ли поняв, что делает. Я обнимал его одной рукой и,оставив Джоя, гладил теперь отца своего разумоносителя, прижимал к своему телу,сам чувствуя беспомощность и чудовищную несправедливость происходящего. Недолжны умирать ни люди, ни собаки, никакие другие существа!

Врач посмотрел на меня, как на более мужественного, нотеперь мое мужество было едва ли крепче отцовского. Все же я кивнул, он приселрядом с Джоем. Игла зловеще блестела капелькой влаги, врач не забылпрофессионально выдавить все частички воздуха, одной рукой осторожно взялся закожу на лапе Джоя, сказал тихо:

– Потерпи… Это совсем не больно.

Острие вошло в кожу бесшумно, как в мягкую глину. Джойслегка двинул ухом, отец протянул дрожащую руку, и старый пес начал лизать ее,выказывая благодарность, что мы с ним, что трогаем его, гладим, любим, что мы сним, все еще с ним.

Постепенно движения его становились медленнее, язык двигалсяс трудом. Отец плакал навзрыд, громко и по-мужски неумело. Его трясло, нотеперь внутренний холод сжал и мое сердце. Стало трудно дышать, я чувствовал,как похолодело лицо.

Врач странно посмотрел в мою сторону. Я услышал щелчокоткупоренного флакона. Мелькнула его рука с клочком ваты, отвратительный резкийзапах ударил мне в мозг, взорвал череп. Все тело тряхнуло судорогой, ячувствовал себя так, словно сквозь меня пропустили ток напряжением в сто тысячвольт.