Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

Главной достопримечательностью города являлся старинный канатный трамвай. На нескольких линиях ходили копии первых трамвайчиков XIX века, без прицепов. Они почти всегда были переполнены, туристы висели и на подножках.

В пятницу я решил пройтись пешком до знаменитого Чайна-тауна. На одной из центральных улиц прошедший мимо меня и показавшийся мне знакомым мужчина средних лет неожиданно крикнул сзади: «Жорес!» Я обернулся. Что за встреча! Юрий Трифонов, знаменитый советский писатель. Он узнал меня, так как совсем недавно встречался с моим братом-близнецом.

Юрий Трифонов и советский авангард в Сан-Франциско

Когда я познакомился с Юрием Трифоновым в 1963 году, он не был знаменит. Я читал лишь одно из его ранних произведений – повесть «Студенты», напечатанную в 1950 году в «Новом мире». Я и сам завершил в том же году студенческую жизнь. Но повесть мне не понравилась. Она оказалась слишком конъюнктурной, в ней оправдывалось увольнение из института профессора-космополита. Впоследствии Трифонов стыдился этой повести, хотя именно она, удостоенная Сталинской премии третьей степени, открыла для него, 25-летнего дипломника, возможность вступления в Союз советских писателей сразу после окончания Литературного института. Когда, познакомившись позже с Роем, Юрий Валентинович узнал, что мой брат не читал «Студентов», он взял с него обещание никогда ее не читать. Первую реальную известность принесла писателю книга «Отблеск костра», вышедшая в 1967 году и основанная на судьбе его родителей, репрессированных в 1937 году. Его отец, революционер, военный командир в Гражданскую войну и член Военной коллегии Верховного суда СССР в начале 1930-х, был расстрелян в 1937 году. Мать, арестованная как жена врага народа, вышла на свободу в 1945 году. (При поступлении в институт и в других анкетах того времени Трифонов скрывал аресты своих родителей. Если бы он этого не делал, то его судьба сложилась бы иначе.) Трифонов стал по-настоящему знаменит, написав повесть «Дом на набережной», которая была напечатана в 1976 году в журнале «Дружба народов». Я ее не читал. В Великобритании Трифонова как писателя почти не знали, его романы и повести на английский не переводились. Острых сюжетов у него не было, его жанр – городская проза с множеством бытовых подробностей. Юрий Валентинович, хотя и дружил с Роем, не был диссидентом и не вступал в конфликты ни с властями, ни с руководством Союза писателей. Я говорю это не в укор. Трифонов жил скромно, писал медленно, по многу раз переделывая текст, печатался нечасто. Предпочитал относительно небольшие рассказы и повести, а не романы. Его семья полностью зависела от редких гонораров. Зарубежных гонораров у Трифонова не было. Некоторая материальная устойчивость пришла к нему лишь с повестью «Обмен», напечатанной в «Новом мире» в 1969 году, еще при Твардовском. Режиссер Юрий Любимов превратил повесть в пьесу и поставил в своем знаменитом Театре на Таганке. Спектакль оказался очень популярным и держался в репертуаре довольно долго. Однако Трифонов охотно читал эмигрантскую литературу. Зная возможности Роя, он часто просил его достать книги, доступные только за рубежом. Рой в конфиденциальных письмах нередко просил меня прислать дополнительные экземпляры книг Набокова, Гуля, Замятина, Ремизова, Бердяева и других, подчеркивая, что это для Ю. В.

В Сан-Франциско Трифонов находился по приглашению кафедры славянских языков Калифорнийского университета. Его пригласили на три месяца для серии семинаров и индивидуальных бесед со студентами и аспирантами, изучающими русский язык и русскую литературу, в нескольких кампусах: в Сан-Франциско, Беркли, Дэвисе и Санта-Барбаре. Юрий Валентинович мог вести семинары на русском, так как владел лишь немецким. Его почти везде сопровождал студент, изучавший русский язык. Мы договорились встретиться в субботу, походить по городу и поговорить обо всем. Я улетал в воскресенье в Нью-Йорк, Трифонов возвращался в Москву через три недели.

На следующий день мы неторопливо ходили по центральным улицам. Здесь тоже был свой Бродвей. У одной из больших витрин Юрий Валентинович внезапно остановился. За витринным стеклом были выставлены картины с какими-то явно советскими модернистскими сюжетами. Это, как оказалось, был салон, выставка-продажа современного искусства, в основном советского авангарда. Мы вошли внутрь. В нескольких залах было выставлено, наверное, больше ста разного размера полотен. Некоторые оказались знакомы Юрию Валентиновичу. «Эту картину я видел на выставке в Манеже», – удивился он, показывая на большое полотно. Я понял, что он имел в виду выставку художников-авангардистов в Манеже, которую 1 декабря 1962 года посетили Хрущев и Суслов. Абстрактное искусство привело тогда Хрущева в неописуемый гнев. «Прекратить это безобразие! Что это такое!» – кричал Хрущев, используя, судя по рассказам, и более крепкие выражения. В самиздате впоследствии появился довольно резкий диалог между Хрущевым и скульптором Эрнстом Неизвестным.

Это событие имело исторические последствия не только для советской живописи. Гонения на все формы модернизма и авангарда начались и в других областях искусства. За пятнадцать лет, прошедшие с тех пор, немало художников-авангардистов и скульпторов уехало из СССР. Их эмиграции обычно не препятствовали. Возле одной небольшой картины с ярким, но непонятным мне сюжетом Трифонов остановился. «Михаил Шемякин, – прочитал он. – Я бы ее повесил в своей квартире. Сколько она может стоить?» – обратился он ко мне. Я попросил у сотрудника салона каталог. Мы нашли в нем и привлекшую внимание Трифонова картину. Название ее я забыл, а цену запомнил – 75 тысяч долларов. Несколько других полотен, перечисленных в каталоге, стоили еще дороже.

Лев Наумович Ланда в Нью-Йорке

В воскресенье вечером мне предстояла в Нью-Йорке встреча со студенческими друзьями Роя – Львом Наумовичем Ландой, профессором педагогики, и его женой Мусей Неймарк, доктором педагогических наук. Они сравнительно недавно приехали в США, проведя после эмиграции из СССР почти год в Италии, Голландии и ФРГ. Я раньше Льва Наумовича не знал, но по просьбе Роя занимался его делами уже почти два года, стараясь объяснить и им и Рою, что та сфера педагогической науки, в которой Лев Ланда считал себя основоположником (впоследствии она получила название «ландаматика»), не сможет найти применения в американской средней школе, где обучение детей было значительно хуже европейских стандартов. Существование особой Академии педагогических наук и научных степеней по педагогическим наукам было частью именно советской системы среднего образования, которое строилось не на исторических традициях, хотя они тоже присутствовали, а на основе идеологии под видом особой науки. Я сомневался, что открытия Ланды в детской психологии известны в США. В Советском Союзе у Льва Ланды уже была репутация корифея, ученого с мировым именем, и его довольно большая книга «Алгоритмизация в обучении», изданная в Москве в 1966 году, объясняла, каким образом можно улучшить