Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

Был ли такой эпизод в реальности или его придумали юмористы из «ЛГ», не знаю. Спросить об этом Генри я не решился.

В понедельник 16 ноября Раиса Берг повела меня в свою лабораторию на кафедре генетики. Днем нас с ней пригласил на ланч профессор Кроу. На вечер предстоял визит к Генри Шапиро – он хотел показать собранную им в СССР коллекцию произведений искусства сталинского периода.

Лаборатория Раисы Львовны состояла из небольшого помещения, в котором было два термостата для выращивания на питательной среде в пробирках плодовых мушек дрозофил, стол для микроскопа и бинокулярной лупы и письменный стол. Скрещивание мух лабораторных линий с разными признаками и мутациями (цвет глаз, форма крыльев и т. д.) являлось главной технологией популяционной генетики дрозофилы, и я эту область генетики знал плохо. Но Раиса Львовна была большим энтузиастом и автором гипотезы о существовании глобальных волн, или вспышек, мутационной активности, связанных с колебаниями ультрафиолетовой радиации солнца или с какими-либо другими космическими явлениями. Всю работу по поддержанию многочисленных популяций дрозофил она делала сама, иногда унося пробирки с мухами в свою квартиру. Контраст с тем, что у нее имелось в Новосибирске, был очень значительным. В новосибирском Институте цитологии и генетики Р. Л. Берг возглавляла лабораторию популяционной генетики со штатом сотрудников и аспирантами. Она также читала лекции по генетике в Новосибирском университете.

В 1968 году, как я уже писал ранее, Раису Львовну уволили на пенсию за подписание опубликованного за границей «Письма Генеральному Прокурору СССР» сорока шести ученых с протестом по поводу закрытого суда над Гинзбургом, Галансковым и Добровольским, которых судили за протесты в связи с процессом над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем в 1966 году. Увольнению Берг предшествовало обсуждение ее поведения на ученом совете института. Раиса Львовна отказалась раскаяться и сделала протокол заседания ученого совета достоянием самиздата. Увольнение в этом случае было неизбежным и в относительно либеральном Академгородке. Раиса Львовна напрасно надеялась, что к женщине отнесутся мягче и что ее может спасти популярность. Она вернулась в Ленинград, но полноценная исследовательская работа оказалась и там невозможной. В то время Берг исполнилось всего лишь пятьдесят пять лет и ее научный потенциал далеко не был исчерпан. Это и послужило главной причиной эмиграции.

Но в США жизнь и работа Раисы Львовны складывались непросто, хотя и по другим причинам. Прежде всего, сама популяционная генетика перешла за эти годы на новый уровень, требовавший компьютерного моделирования и биохимических анализов профиля ДНК с помощью аналитических установок, с которыми Берг не работала. А молодых помощников, аспирантов и лаборантов у нее не было. Приборы выдавали экспериментатору сложнейшую гамму полосок разной ширины и цвета, среди которых поиски мутаций осуществляли особые сканнеры, а не глаз человека. То же самое делалось и в медицинской генетике. Наследственные аномалии подтверждались анализами ДНК. Генетика реформировалась в геномику. Методическое отставание приводило к изоляции Берг от остальных, в основном молодых, сотрудников. Ее скромный трехлетний грант подходил к концу, и продлить его для 65-летнего ученого, не представившего публикаций по результатам научных экспериментов, было очень сложно. Грант был выдан не под личный проект Раисы Львовны, а выделялся из общего гранта кафедры на работу иностранных гостей. Временный характер финансирования не позволял ей получить медицинскую страховку и кредитную карточку и оплачивать поездки в Европу. Но Раиса Львовна оставалась оптимистом.

В США вопрос о продлении гранта решается в особых комиссиях, которые прежде всего оценивают научную «продуктивность» ученого, чаще всего по частоте цитирования его публикаций в работах других ученых. Американский Институт научной информации публикует два раза в месяц толстые тома «Индекса цитирования» по разным наукам (The Science Citation Index). Характеризуя ту или иную публикацию как важную, про нее могут сказать: «В прошлом году ее процитировали двести раз». Если какое-то имя в «Индекс цитирования» вообще не попадает, а это нередкая судьба авторов публикаций на русском, украинском и многих других языках, то шансов на получение грантов у таких ученых очень мало.

Мэдисонский музей сталинского искусства

Посещение коллекции картин и других произведений советского искусства 1933–1953 годов, собранных Генри Шапиро, стало одним из наиболее запомнившихся мне событий этой поездки. Я провел в квартире Шапиро более четырех часов. В нескольких больших комнатах на всех стенах, почти вплотную друг к другу, висели картины или эскизы с хорошо знакомыми сюжетами: «Ленин провозглашает Советскую власть», «Утро нашей родины», «Ходоки у Ленина», «Сталин и Горький», «Сталин и Ворошилов в Кремле», «Демонстрация в Батуми», «Переход Красной Армии через Сиваш» и десятки других. Не обязательно с ликом вождя, но непременно о счастливой советской жизни, индустриализации, стройках, колхозах или о подвигах на фронте. Я их видел сотни раз. Они висели в клубах, домах культуры, школах и вузах. Репродукции этих картин распространялись десятками тысяч в виде плакатов и почтовых открыток. В главном административном корпусе Тимирязевской академии в дополнение к мраморным скульптурам Ленина и Сталина в вестибюле была и картина с колхозным сюжетом в кабинете ректора.

Как объяснил Шапиро, даже массовые, «клубные», варианты тиражировали с оригиналов профессиональные художники. Плохие копии просто не пропускала цензура. У каждой массовой картины имелся оригинал, как правило, удостоенный Сталинской премии и подписанный достаточно известным художником. Некоторые молодые художники становились известными благодаря удачному портрету Сталина. Крупное полотно создавалось долго, иногда год-два, и, как правило, выдвигалось Союзом советских художников на Сталинскую премию. Сталин лично посещал каждый год выставку картин-соискателей в Кремле и решал их судьбу. Из своих портретов он очень ценил полотно Ираклия Тоидзе, умело соединившего грузинское с русским в лице вождя. Картины, получившие первую премию, две-три каждый год, закупались в Третьяковскую галерею. Получившие вторую премию, их было четыре-пять, продавались в другие галереи и музеи. Больше всего присуждалось третьих, поощрительных премий по 25 тысяч рублей. Эти картины тоже быстро раскупали. Но один и тот же художник мог свою успешную картину и сам воспроизводить в уменьшенном варианте много раз, спрос на «высочайше одобренное» был очень велик. Ценилось и качество. Встречались великолепные, легко запоминавшиеся полотна. (Я, например, хорошо помню полотно А. Лактионова «Письмо с фронта».) Только подписанные авторами копии с собственных оригиналов висели в кабинетах наркомов и министров, в Кремле и в зданиях ЦК ВКП(б). В республиканских ЦК и Совминах вывешивались оригиналы местных художников, в зданиях обкомов и облисполкомов показывали образцы областного творчества. «Разрешенными вождями» кроме Ленина и Сталина были Киров, Орджоникидзе, Куйбышев, Калинин, Ворошилов, Молотов, Каганович, Микоян, Дзержинский и Буденный.