Крошка Доррит. Книга вторая - «Богатство» - Чарльз Диккенс

— Дитя мое, — сказал мистер Доррит, впадая всвой обычный тон, так что лишь бледность его лица напоминала о недавнемпотрясении. — Прошу тебя, не говори так. Не нужно забывать, что твой дядя ужене — кха — не тот, каким был когда-то. Не нужно забывать, что его состояние —кхм — заставляет относиться к нему с чуткостью и снисхождением, да, с чуткостьюи снисхождением.

— Ну и что ж, — воскликнула, надувшись, Фанни.— Вот из доброго отношения к нему и приходится предполагать, что у него где-точто-то неладно, иначе он бы не набросился так — и на кого? на меня, подуматьтолько!

— Фанни, — возразил мистер Доррит с братскойслезой в голосе, — ты сама знаешь, что твой дядя, при всех его многочисленныхдостоинствах, не более чем — кха — обломок человека; а потому, во имя любви,которую я к нему питаю, во имя моей, известной тебе, несокрушимой преданностиему, прошу тебя: делай выводы сама и пощади мои родственные чувства.

На том и закончилась сцена, в которой ЭдвардДоррит, эсквайр, исполнял роль лица без речей, сохраняя, однако же, до концарастерянный и недоумевающий вид. Крошка Доррит была в этот день немало смущенаи даже обеспокоена поведением своей сестры, которая то принималась душить ее вобъятиях, то дарила ей свои брошки, то выражала желание умереть.

Очутиться, как мистер Генри Гоуэн, меж двухлагерей: со зла покинув один, не найдя себе места в другом, и бродитьнеприкаянным по ничьей земле, посылая проклятья обоим — положение, неспособствующее душевному равновесию, и время тут ничего исправить не может.Задачи нашей повседневной жизни трудней всего решать там горе-математикам,которые легко производят вычитание, подсчитывая чужие заслуги или успехи, нопутаются в сложении при подсчете собственных.

К тому же и привычка утешаться, козыряя своимразочарованием, таит в себе немалую опасность. Она побуждает жить спустярукава, не заботиться о последовательности своих речей и поступков. Человек,подвластный, такой привычке, начинает находить извращенное удовольствие в том,чтобы унижать достойное, возвышая недостойное; а жонглирование истиной в любойигре не проходит для игрока безнаказанно.

В оценках таких живописных произведений,которые с точки зрения Искусства ровно ничего не стоили, Гоуэн был самым снисходительнымсудьей на свете. Он охотно утверждал, что у такого-то больше таланта в одноммизинце (если это была бездарность), чем у такого-то ко всем его существе (еслиэто был настоящий художник). Когда ему возражали, что картина, которую онхвалит, — дребедень, он отвечал: «Дружище, а все мы разве не дребедень пишем? Япо крайней мере только этим и занимаюсь, говорю откровенно».

Еще он любил при каждом удобном случаеподчеркивать свою бедность; в этом тоже находил себе выражение его сплин.Впрочем, может быть, это делалось нарочно, чтобы дать понять, что по праву онбы должен быть богат; точно так же он на всех перекрестках то расхваливал, тобранил Полипов, чтобы напомнить о своем родстве с ними. Так или иначе, эти дветемы не сходили у него с языка; и он их разрабатывал столь успешно, что,занимайся он самовосхвалением месяц подряд, это не придало бы ему и половинытого весу, который он приобрел тем, что слегка набрасывал тень на собственнуюперсону.

Из той же легкомысленной болтовни как-то самособой выходило для тех, кто встречал его с женой в обществе, что он женилсяпротив воли своих высокопоставленных родичей, и лишь ценою больших усилийдостиг того, что родня признала его жену. Он никогда не выказывал себясторонником подобных предрассудков — напротив, с презрением высмеивал их;однако сколько он ни умалял свои достоинства, всегда преимущество оказывалосьна его стороне. С первых дней своего медового месяца Минни Гоуэн почувствовала,что на нее смотрят как на жену человека, для которого такой брак был явныммезальянсом, но который, как истинный рыцарь, пренебрег этим ради любви.

Мсье Бландуа из Парижа был их спутником доВенеции, а по прибытии в Венецию мсье Бландуа из Парижа сделался почтинеразлучен с Гоуэном. Когда этот бравый господин впервые представился им вЖеневе, Гоуэн не знал, как с ним обойтись: турнуть его или приветить; за целыесутки он так и не пришел ни к какому решению, и уже готов был положиться наволю судьбы, подбросив вверх пятифранковую монету: орел — турнуть, решетка — приветить.Но тут Минни случилось обмолвиться, что обворожительный Бландуа ей не по душе;да и в гостинице о нем сложилось не слишком благоприятное мнение. Этогодостаточно, чтобы Гоуэн решил вопрос в его пользу. Откуда взялось подобноеупрямство (ибо едва ли можно было предположить тут великодушный порыв)? Зачемпонадобилось Гоуэну, который был не чета мсье Бландуа из Парижа и без труда мограскусить этого нагловатого господина, — зачем понадобилось Гоуэну заводить сним дружбу? Во-первых, он действовал наперекор первому самостоятельномупобуждению своей жены, потому что ее отец уплатил его долги, и желательно былокак можно скорей доказать свою полную независимость. Во-вторых, он действовалнаперекор общему мнению, потому что, несмотря на заложенные в нем добрыекачества, был человеком злонравным. Ему доставляло наслаждение утверждать, чтов любой стране, где нравы более утонченны, человек с такими изысканнымиманерами, как у Бландуа, сделал бы блестящую придворную карьеру. Ему доставлялонаслаждение провозглашать Бландуа образцом изящества и пользоваться им длявысмеивания тех, кто чересчур много мнил о достоинствах своей особы. Онсовершенно всерьез уверял, что поклоны Бландуа — воплощение грации, что противего обходительности невозможно устоять, что за непринужденную живописность егопоз не жаль бы отдать и сто тысяч франков — если бы дары природы покупались наденьги. Отсутствие чувства меры, характерное для Бландуа и ему подобных, изкакого бы круга они ни вышли (не меньше, нежели наличие солнца характерно длясолнечной системы), особенно нравилось Гоуэну; это была карикатура, в которойбыли доведены до крайности черты, присущие тем, кто служил предметом егонасмешек. Вот почему он отнесся к этому знакомству благосклонно; а там ужепривычка и какое-то ленивое удовольствие, которое он находил в болтовне сБландуа, сделали то, что он мало-помалу втянулся в почти приятельские отношенияс ним. А между тем он нимало не сомневался, что его новый приятель — попростушулер и плут; угадывал в нем труса, тогда как сам обладал и мужеством и дерзкойотвагой; знал, что он неприятен его жене, да и сам не испытывал к нему никакихтеплых чувств, так что, услышь он, например, что неприязнь Минни вызвана хотьмалейшим неуважением со стороны этого изысканного кавалера, он бы, незадумываясь, вышвырнул его из самого высокого в Венеции окна в самый глубокийканал.