Юрий Никулин. Война. Арена. Кино. 100 лет Великому Артисту - Михаил Александрович Захарчук

и споры у родителей случались, конечно. Точки зрения у них могли не совпадать, но по-крупному они не ссорились никогда. Жили в любви и нежности и были неразрывны – какое-то фантастическое совпадение. Причем оба обладали потрясающим чувством юмора и уникальным мастерством рассказчика. Когда они рассказывали что-то вдвоем, окружающие буквально задыхались от хохота. Они же разыгрывали истории, интерпретируя их в анекдоты.

И мама, и отец были очень гостеприимными людьми. А какие люди к нам приходили! Сегодня о них говорят с придыханием, а для меня это были дяди и тети: тетя Белла Ахмадулина, дядя Булат Окуджава, дядя Витя Некрасов, дядя Женя Урбанский. Когда он пел под гитару, у нашего дома стены дрожали. Хорошо, что они в пять кирпичей толщиной были, а то соседи поубивали бы всех. А какие потрясающе интересные разговоры, споры, обсуждения происходили на этих застольях! Невероятный был кураж – оттепель, свобода! Для нас с братом самым большим счастьем было, когда о нас забывали. Взрослые начинали куролесить часов в 11 вечера, заканчивали к утру, а мы незаметно забирались под стол и сидели там тихо, завороженно слушая их разговоры. Среди ночи вдруг кто-то спохватывался: «Как, дети не спят?! А ну марш в кровати, быстро!»

В таких междусобойчиках отец всегда лидировал. При этом ни малейшего усилия к этому не прилагая. Это тоже уникальный его дар. Никаких секретных приемов психологического воздействия у папы не наблюдалось, а все равно, едва он появлялся, все сразу собирались вокруг него. Вот мы с Гришей Гориным вспоминали историю с «Белым попугаем». Передача уже шла, и отца однажды пригласили в ней поучаствовать. А дальше я перескажу со слов Гриши: «Едва Никулин вошел, сразу стал там главным, и все перестали понимать, как вообще это раньше существовало без него. И когда его не стало, я был убежден, что передачу надо закрывать, потому что из нее выпал стержень. То есть мы по-прежнему собирались на съемках, сидели за столами, но ничегошеньки выдавить из себя не могли. Ушел человек, который объединял всех». Это действительно загадка: чем, как отец умел завораживать людей? Непонятно.

Отец любил посидеть за столом под рюмочку. Нравилось ему это. Но должен сказать, он никогда не напивался. Пьяным я вообще его не видел, а хорошо выпившим – три раза. Первый – они с Булатом Окуджавой перебрали с горя. Тогда Булатика провалили на его первом концерте в Политехническом музее – травля была организована. Перед специально подогнанной комсомольской публикой поставили задачу освистать его, оплевать, что и было с блеском проделано. И вот отец у нас дома в достаточно нецензурных лексических конструкциях доказывал поникшему Окуджаве, что он гений, а все те – кретины и уроды.

В другой раз, помню, отец пришел очень сильно выпившим с Евгением Евтушенко. Под утро. На этот раз они набрались на радостях в ВТО, единственном ресторане, который работал в Москве ночью. Пока они всю ночь там квасили, дядя Женя каждые пять минут бегал к телефону-автомату и звонил в редакцию газеты «Правда». Дело в том, что в утреннем номере должен был выйти большой отрывок из поэмы «Бабий Яр», что означало бы признание Евтушенко как советского поэта. И каждый раз он возвращался понурый, потому что редакторы, корректоры бесконечно требовали правок. Он матерился, что-то переправлял, пил и опять шел звонить. Но утром они явились победителями – со свежим номером «Правды». Тут же собрался народ и всем миром стали отмечать событие. А третий раз папа прибыл домой «хорошеньким» с банкета, когда ему присвоили первое звание – заслуженного артиста РСФСР. Очень долго того звания не давали.

С отцом я стал посиживать за столом лишь когда мы начали работать вместе. За те четыре года мы невероятно сблизились. Общаться стали гораздо чаще, и я очень многое переосмыслил, понял про отца. Вот тогда, в цирке, мы и общались за рюмочкой. Допустим, работаю я у себя в кабинете, раздается звонок по внутреннему телефону. В трубке строго официальный голос отца: «Максим Юрьевич, зайдите ко мне!» Захожу. У него на столе: салатик, рыбка, огурчики, бутылка водки, две рюмки. Говорит: «День сегодня тяжелый был. Давай по чуть-чуть накатим и по домам».

В народе об отце гуляли разные слухи. Например, алкоголики трепали друг другу святочные рассказы о том, как Никулин с удовольствием каждому встречному раздает по трешке или же радостно идет пьянствовать вместе с ними. Поэтому цепляли отца постоянно. Тем для разговора обычно было две: «Пойдем, выпьем!» или «Дай денег!» Соответственно, у него было отработано две модели отмазок. Когда просили денег, он говорил: «Ребят, рад бы, но поверьте: жена забирает. Все до копейки!» Реакция всегда следовала одна и та же: «Неужто и твоя тоже?! И у меня такая же змея! У-у-у, суки. Ну ладно, извиняй тогда». А когда звали на троих, папа печально констатировал, подкрепляя соответствующей жестикуляцией: «Ребят, я в завязке». Это безотказно вызывало сочувственное понимание: «О-о-о, вот оно что. Ну тогда понятно, бывает. Держись!»

Особо ушлые, наслышанные о папиной доверчивости и доброте, даже в цирк к нему прорывались, несмотря на охрану. Сценарий известный, отработанный: детей вперед и затянули жалостливую песню – мол, сами мы не здешние, проездом, паспорт потеряли, денег нет, дайте на билеты, на еду. Отец всегда давал. Всем. Не счесть тех, кому он помогал, совершенно бескорыстно откликаясь на любую просьбу. Увы, среди них было много обманщиков, мошенников, любыми хитростями выманивающих у него деньги или какие-то жизненные льготы. Однажды я не выдержал, взорвался по поводу одного из таких «страдальцев». «Слушай, – сказал, – ты же видишь, что это жулики. Не в деньгах дело, хрен с ними, в конце концов, но обидно же, что тебя разводят, прости, как последнего лоха. За дурачка считают». Он молча выслушал мою гневную тираду, а потом тихо сказал: «Мальчик, а если это правда?» Говорю же, внутреннее благородство.

Мог отец и выйти из себя, хотя случалось это крайне редко. Мама рассказывала историю, случившуюся еще до моего рождения. Папа однажды до такой степени поругался со своим партнером Карандашом, что погнался за ним с топором в руках. Так и бегали вокруг цирка: маленький Карандаш, а сзади – Никулин, размахивающий колуном. Мама говорила, что испугалась жутко, потому что глаза у отца стали совершенно белые и он буквально не соображал, что творил. В итоге его догнали, скрутили, топор отобрали.

А вообще, папа не выносил глупость, раздражался, когда приходилось общаться с дураками. Возмущался потом: «Как можно не понимать элементарные