Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Я вытащил шампанское, открыл, пенистая струя хлынула вфужеры. Наливал осторожно, по стенке, чтобы за пару раз оприходовать всюбутылку, так быстрее переходишь к телу.

– За жизнь!

– За жизнь, – ответила она с улыбкой. Мясооказалось жестковатым. Она сама жевала-жевала, потом украдкой выплюнула. Ясно,на бутербродах и концентратах. Приятно, для меня старается, однако же –обязывает… Когда слишком хорошо – тоже нехорошо.

Потом она сварила кофе. Черный, крепкий. Я сам предпочиталего чаю и теперь не спеша тянул горячую темную жидкость. Мороженое осталось вхолодильнике, гастрономический разврат – превращать такой замечательныйкофе в кофе-глясе, это уж как-нибудь в другой раз.

Я скосил глаза. Заметила ли, что я неосторожно намекнул,если, мол, будет неплохо, то можно и дальше. Правда, намекнул так, что в любоймомент легко отпереться, мало ли что брякнул.

– Спасибо, – сказал я, отодвигая чашку. –Прекрасный кофе. Хорошо готовишь.

– Рада, что понравилось, – ответила она сготовностью. – Иди в комнату, я быстренько помою посуду. Боюсь, как бы тараканыне завелись.

Я шагнул в комнату. Знакомый диван, телевизор в углу,цветной календарь на стене, стандартная мебельная стенка, где за стекламинемного посуды, немного книг, немного безделушек.

Вытащил альбом с репродукциями Чюрлёниса, бегло просмотрелзнакомые иллюстрации, давая время убрать посуду, потом вдвинул на место,потянулся за ксерокопией Булгакова, но пальцы царапнули что-то глянцевое, всупере, непривычное, и я впервые удивился, ощутил даже некоторое неудобство,ибо в трех предыдущих квартирах, даже в четырех, возле Чюрлениса непременностоял Булгаков, а не Хейли, которому место на три пальца левее, а дальше должнобыть на толщину ладони тоненьких книжечек молодых поэтов… Так и есть, нообязательные книжки о животных стоят не в том порядке…

Надо пореже звать ее по имени, сказал я себе. Хорошо было бытри Любы подряд. Однолюбом бы был. А тут, так сказать, во избежание легчечто-нибудь годное на каждый случай: лапушка, кошечка, ласточка, птенчик… Гм,для птенчика крупновата. Еще обидится! Но не коровой же звать… Или китом.Ну-ка, ну-ка… В одном из предыдущих вариантов называл одну такую же, толькопопышнее, облачком. Сойдет.

Когда впервые пришел вот так к женщине, я не помнил, то былодесяток килограммов назад, но до того часа так и жил в том же дне, бесконечном,раздробленном на двадцатичетырехчасовые интервалы, а следующего дня так и ненаступило, когда бы сделал следующий шаг, неважно какой, но чтобы настал другойдень.

– Ну вот и все, – сказала она, входя вкомнату. – Тараканов можно не бояться. Включить телевизор?

– Давай, – согласился я.

Она мазнула по сенсорному переключателю, села рядом. Поэкрану величаво задвигались оперные певцы, аккомпаниатор за роялем исправнобарабанил по клавишам. Умница, передачу выбрала правильно, а то если бы футболили детективчик, то все время бы невольно косился в телевизор, отвечал быневпопад и вообще даже внизу был бы на нуле.

Вдруг громко и неуместно зазвонил телефон. Оба вздрогнули. Яфизически ощутил, как ей не хочется снимать трубку, – телефон рядом с моимлоктем, – уже приподнялся, чтобы выйти в туалет и дать ей возможностьпоговорить, но она дотянулась и сняла трубку:

– Алло?

В трубке послышался мужской голос. Я не слышал слов, но онанахмурилась, наконец сказала нейтральным голосом:

– Нет-нет, сегодня не могу… Ну, как тебе сказать… Тыочень понятливый…

Она положила трубку. Я кивнул на экран, спросил:

– Передача из Большого?

– Похоже.

Она взглянула мне в глаза, и разговор завязался:

– У тебя хороший альбом Чюрлениса. Помню, в Домскомсоборе…

– Кикашвили…

– Алла Сычева потолстела…

– Архитектура Кижей…

Мы шли по проторенной дороге, заасфальтированной, оснащеннойуказателями с именами звезд, поворотными знаками. Уже показалась расстеленнаяпостель, но путь к ней шел еще через трехминутный разговор о музыке, без неенельзя, нужно упомянуть о выставке молодых художников: «талантливые, нозажимают ребят», вскользь коснуться гастролей Мирей Матье… Успеваю! К метроможно выйти для гарантии на четверть часа раньше.

– Конечно, зажимают их, – согласился я, –молодые, творят нестандартно…

– И Мирей Матье…

Я притянул ее к себе. Раньше тайком загибал пальцы: опоэзии, о музыке, не забыть о выставке картин, теперь о театрах, вскользь оконсерватории – здесь дуб дубом, но нельзя не упомянуть вовсе, – ещео турпоездке, а там уже два последних этапа, где отдыхал и куда поеду вследующий отпуск…

Раньше я менял тему, потом отстоялось «вечное», и уже толькоподставлял имена новых звезд, названия новых книг, и дуэты с женщинами сталислаженными, словно обе стороны тайком друг от друга разучивали партии на дваголоса.

Я стал ее обнимать, и в какой-то момент она шепнула, прячалицо:

– Выключи свет.

Все-таки есть своя прелесть в общении с этими,нераскрепощенными. Их осталось мало, но все-таки откуда-то берутся. Им и светвыключи, и не пытается руководить, сама подстраивается молча и стеснительно,языком не молотит, что мне мешает всегда, а сказать неловко.

И все-таки времени улетело больше, чем рассчитывал.Я внезапно увидел под собой голую женщину, увидел себя, вспотевшее и ещеразгоряченное животное, увидел всю эту чужую комнату, и внезапный стыд каккувалдой ударил по голове.

Я пошатнулся, отвалился на бок. Дыхание все еще тяжеловырывалось из груди, внутри свистело, но мозг начал работать лихорадочно,взахлеб, словно все это время его держали за горло, а теперь властные пальцыразжались, и он что-то кричал, верещал, торопил, предостерегал…

Она ласково положила ладонь мне на грудь:

– Тебе было хорошо со мной?

Я едва не закричал от ужаса и омерзения, но вопрос привычный,я уже слышал его сотни раз, и разумоноситель ответил за меня так, как отвечалвсегда:

– О да! Было так здорово.

– Мне тоже, – прошептала она.

Я лихорадочно размышлял, как мне здесь исчезнуть, а возникнутьпусть тоже в чужой, но привычной для разумоносителя квартире. Но пока я в этомтеле, пока я в этой эпохе, я обречен подчиняться законам этого дикого мира. Аэто значит, что до метро придется рысцой, а там поезд может не сразу, ночьюинтервалы размером со щели между галактиками.

– Чаю не хочешь? – предложила она робко. В ееголосе впервые прозвучало что-то от человеческой интонации, робость, что ли,меня передернуло. В полутьме ее тело странно белело, призрачное и нереальное,пресное, как рыба в тумане.