Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

Так они забавлялись, смеясь от всего сердца, в плите же огонь рос, требуя их участия.

— Приступим к исполнению обязанностей, — напомнил он, — плита не ждет. Можно уже ставить кастрюлю?

— Перемой раз, два, подбавь морковки и картофеля, — учила она. — Какой же ты, рыжий! Нет, ты не страшный! Ты сильнее меня во сто раз, а не страшен мне.

— Я сейчас в хорошем настроении, а когда во мне гром и молния, я могу перекусить тебя, как ложечку, в талии. Надвое. У тебя талия, как у осы — тонкая. Ты не боишься, что я ворвусь к тебе ночью в комнату и… перекушу надвое?

— Ни тебя, ни Скорика, ни Дороша, — призналась она, — я не боюсь.

— Ну, а кого же из трех ты больше любишь?

— Ах, рыжий, — пропела она с некоторым нетерпением, — я же говорю тебе, что всех одинаково.

— Правильно, девка. Именно, всех одинаково. Всех люби и никого в особенности. Мы передеремся из-за тебя. Ты наша общая собственность. Виноват, грубо сказано. Не собственность, а… словом, общий друг. Мало того, как член нашего кружка, подчиняющийся его уставу, свои чувства ты должна делить между всеми одинаково. А так как на всех горячих чувств не хватит — то пускай, по крайней мере, они будут теплыми. И будешь ты — потряс он крышкой от кастрюли, — идеалом нашим. Разумеешь?

— Конечно, рыжий, — воскликнула Лиза, выслушав его внимательно, — я ведь иначе и не мыслю.

— Именно, деваха. Мерзавец! — заревел вдруг Молодецкий, ударив крышкой о плиту. — Как он накрыл твою ручку, третьего дня. Если бы все стали накрывать твою ручку — хватило б ли ее?

— О ком ты говоришь? — не поняла она.

— Как о ком, — удивился Молодецкий, — ты даже не заметила его маневра. Эх, ты, зевака! Мерзавец он, Синевский, этот красавчик. Я не пользуюсь у него особой любовью. Он, деваха, завидует мне. Моему телосложению. Он также любуется моими мускулами, но со скрежетом зубовным. Они ему нужны, деваха, чтобы влюблять в себя красавиц. Так и не заметила, как он обволок твою ручку?

— Нет, — удивилась она.

— Зевака. Посмотрим, скажешь ли ты то же самое, когда я тебя обниму, — и он обнял ее осторожно, боясь раздавить. Поднял на вытянутых руках и заглянул в глаза, слыша струю стесненного дыхания. — Ну, как ты себя чувствуешь в моих объятиях? Может быть, ты скажешь, что не замечаешь их, как не заметила маневра нашего распрекрасного друга?

— Пусти, мне больно! — попросила она, учащенно дыша. — Неудобно.

— Охотно верю, — он опустил ее на пол, — не во всяких объятиях удобно. Объятия я рассматриваю как разновидность физкультуры, но тебе не советую заниматься таким спортом. Нужно знать, какое дыхание соблюдать при этом. При неправильном положении грудной клетки, деваха, ты испортишь себе сердце.

— Еще бы, — упрекнула она, растирая ущемленные места на руках, за которые он держал, — руки покраснели и горят, как в огне.

— Имей в виду, от моих объятий горят только руки. От других объятий ты сгоришь вся и не останется даже пепла, чтобы отослать тетушке. Смотри, деваха, берегись такой физкультуры в нашем домике. Когда тебе лапают или обволакивают ручку — кричи караул. Будь уверена — я услышу призыв.

Тяжело посапывая, занимая плечами чуть ли не полкухни — он склонился над плитою и размешал варево, затем снял накипь и брызнул ею в раковину. Лизу вновь охватило любопытство и потянуло погладить кованую броню его мускулатуры. Какая она маленькая по сравнению с ним. Она уместилась бы на его ладони, точь-в-точь как птичка на хоботе слона.

— Хорошо быть таким сильным, — подумала она вслух. — Ах, рыжий, если бы я обладала такой силой!

— Что бы тогда, деваха? — удивился он.

— Я… я перестала бы стыдиться. Он мешает мне — стыд. На экзамене я смутилась, например, и не ответила правильно, хотя мне известно было значение прибавочной стоимости. Он глядел на меня так серьезно, у него такие черные глаза, что мне стало неприятно, меня охватил стыд и язык запутался.

— Стыд потерять не так уже трудно, — проговорил как бы в раздумье Молодецкий, — а девичий стыд в особенности. Многое пришлось бы тебе потерять с ним заодно. Стоит ли — вот вопрос? Есть у меня одна знакомая, студентка она — Зоя Мисник. Категорическая противоположность тебе. Так вот она его уже потеряла. На разных точках мира вы стоите. Ты, деваха, хороша — признаюсь тебе в этом, но и она не плоха. С тобою тихо и головокружительно, потому что ты спишь, а с нею опасно и головокружительно, потому что она летит. Вот какая она.

— Не понимаю! — пожаловалась Лиза.

— И не надо, не надо! Или надо, может быть, надо! — усомнился он.

— Что надо? — не поняла она опять.

— Да стыд-то потерять. Деваха, давай лучше обед варганить. Ох, эти разговорчики.

И они стряпали уже молча. Он заполнил своим туловищем кубатуру кухни, и Лизе осталось в ней маленькое местечко. Она все время поглядывала на могучую спину. И почему-то ей хотелось уже не только притронуться пальчиком, но и всем лицом прижаться к бронзовому мячику, гулявшему на перегибе руки.

В третье дежурство приятели ели свежие щи из капусты, на второе — жареный картофель в подсолнечном масле. Простая пища, здоровая пища.

* * *

Похожий на собственную тень, увеличенную игрой вечерних фонарей, длинный, неприютный, слонялся Бортов по кухне, не зная, куда приткнуться. То стул под ним скрипел, то скалка трещала, то очки потели, словно им жарко было в пекле кухонного чада. Он то и дело протирал круглые стекла очков полотенцем, которое повесил, как шарф на шее, — останавливался, расставлял ноги, и были они настолько длинны и худы, что казались Лизе водопроводными трубами.

Как человек, следящий глазами полет птицы, закидывает голову настолько, что шапка валится с нее, так и Лиза, отдавая приказания, закидывала свое личико вверх до ломоты в шее. Большое удовольствие испытывала она, глядя, как картонная фигура, чуть ли не вдвое выше ее, лепится по кухне, тычется невпопад и на ее окрики смешно подскакивает.

Наконец, она усадила его за терку — шероховатый в возмутительно царапающихся дырочках инструмент, показавшийся ему средневековым орудием пытки. Несчастный и до последней степени огорченный, начал он тереть картофель, предварительно с большим трудом освобожденный от темных, розовато-грязных наволочек, начал водить по железным дырочкам, самозабвенно и с усердием древнего человека, добывавшего сухим трением огонь.

Когда картофелина истерлась и стала меньше камешка, а пальцы нащупали горячие клыки терки, он с отвращением отбросил камешек и взял новый и пухлый плод. Лиза заметила и пожурила его за мотовство. Ведь картошки хватило б еще на два или три движения, — нельзя так швыряться съестными продуктами, из которых можно извлечь пользу.

На это Бортов возразил, что его пальцы — плохая пища для друзей.

Лиза посоветовала ему быть более осторожным и тереть совершенно не надавливая, не прижимаясь рукой — зубцы достаточно остры, чтобы рвать мякоть без его усилий.