Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

— Что это мы такие кисленькие? — обратился вдруг Дорош к Лизе, заставив посмотреть и прислушаться Синевского.

— Я… ничего, — ответила Лиза, как бы просыпаясь и поднимая глаза.

— Если чем недовольна — говори, мы быстро взыщем. Ты на особом положении, никто тебя пальцем не смеет тронуть.

— Нет… нет, я довольна.

— Обидели ее сегодня, — пояснил Скорик. — На экзамене Захаров обозвал любовницей — не будь этого, и каша не пригорела бы.

— Да чья любовница? — прервал Синевский. Уж очень хотелось ему знать об этом.

— Дороша, — бросил Скорик.

Синевский иронически засмеялся, а Дорош возмутился и побагровел.

— Бред Захарова!

— Бывает, бывает, — захихикал Синевский. — Бывает так, что бред становится явью.

— Довольно, — поднялся Дорош, отодвигая тарелку, — спасибо, братец, накормил по горло.

— Куда ты! — воскликнул Скорик. — Обед еще не окончен. Товарищи! Внимание! — и он извлек из тумбочки поставленную там заранее миску оладий. — Экспромт! День дежурства Скорика — незабываемый день. Я предлагаю вашим нежным желудкам тончайшее произведение из муки и яиц. Посмотрите, какой рассыпчатый янтарь на щеках этих маленьких лун! Лопайте, братья!

Он посадил миску в центр стола.

В воздухе мелькнули вилки и скрестились у миски, протянулись руки, зазвенели тарелки.

— Чтоб тебе лопнуть! — вскричал Молодецкий — Вот это экспромт!

Руки между тем продолжали тянуться к миске, сталкивались и задерживались. Получилась сеть рук. Вдруг в этой сети возникла большая рука с синими жилами и длинным ногтем на мизинце. Она накрыла бледную и маленькую ручку, самую маленькую среди всех рук и придержала ее в ладони, как держат трепетную птичку. Все устремили глаза на эти две руки, и за столом наступило молчание. Большая рука дрогнула и освободила маленькую ручку. Шесть пар глаз поднялись на Синевского.

— Как ты нашел ее пульс? — спросил свинцовым голосом Дорош.

— Нормален! — усмехаясь, но бледнея, ответил Синевский.

На следующий день дежурил Дорош. У него было чувство человека, зашедшего с ребенком в игрушечный магазин, — смешно и интересно.

Комические фигурки вызывают во взрослом человеке несерьезное отношение, но рассматривает он их пристально, выбирает внимательно, не забывая ни на минуту, что выбирает для ребенка. Усмешечка не сходит с его губ, но в самый ответственный момент, когда нужно окончательно выбрать между паровозиком, лошадкой и дедушкой с белым лоскутом вместо бороды, он наклоняется к ребенку и спрашивает очень серьезно его мнение. Радостное удовлетворение играет на его губах, когда ручка ребенка тянется к паровозику — пурпуровой жестянке на желтых колесиках, которую сам отец втайне предпочел карикатурной из папье-маше лошадке и придурковатому краснорожему дедушке. Расстояние между большим и маленьким человеком сводится на нет. Оба они, не ощущая между собой разницы, счастливо взвешивают уже завернутую вещицу и уходят домой, где большой человек опять станет большим, а маленький, конечно, останется маленьким.

Приблизительно такое ощущение испытывал Дорош на кухне, чистя картофель. И нож, и картофелина, которую он чистил, тарелки, ложки, вилки, кастрюли, словом, все, чем изобиловала кухня, казалось ему игрушками, а сама кухня — игрушечной лавкой. Ему было одновременно неловко и смешно. Он стеснялся Лизы и помалкивал.

Она воспрянула со вчерашнего дня, и сияние ее незаплаканных глаз стало гуще и явственней. Она также стеснялась его. Иногда в ее зрачках он улавливал всплеск пугливого ожидания. Для нее наступил уже томительный момент, которого она боялась в первый день знакомства с компанией. Момент, когда она должна была остаться лицом к лицу с каждым из приятелей. Со Скориком ей далось это легко, так легко, что она удивилась и обрадовалась. Она угадывала в нем бескорыстные товарищеские чувства и была ему благодарна. Но вот Дорош — этот особенный. Она помнит его страшное лицо, когда он забежал стремительно и… крикнул, чтобы ее выгнали, но теперь у него мягкие глаза, которые он почему-то прячет, как бы стесняется.

Они долго молчали, прищупываясь друг к другу мимолетными взглядами.

Гремя ведром, Лиза наполнила его под краном и хотела опрокинуть в котел, но Дорош перехватил ведро и ловко плеснул им в кратер котла. Наполнил его два раза подряд, а на третьем оступился и окатил плиту. Крякнул и смутился.

— Угодил пальцем в небо!

— Ничего, — успокоила Лиза, — высохнет. Я заметила, что ты глубоко держишь нож. Пожалуйста, очищай более тонким слоем шелуху. Неэкономно. Вот как нужно держать нож.

Показывая, как нужно чистить картофель, она сняла мундирную оболочку тонким слоем, почти не задевая мякоти.

— Вот как, — пропела она, вертя очищенной картофелиной, — она почти вдвое больше твоих орешков.

Возвращая нож, она протянула его черенком. Он принял с благоговейной осторожностью, боясь повредить ей ладонь и ожидая, пока она сама не раскроет пальчиков, лежавших на лезвии. Ему бросилась в глаза разница их рук. Припомнилась ее маленькая ручка в такой же большой, как его, руке. Он победил желание накрыть ее своей ладонью — пред глазами проплыло юродствующее лицо Синевского, и нож он принял молча. Лиза не отошла, она наблюдала за тем, как он исполнял ее наставление, и одобрительно кивала головой.

И оттого, что она стояла здесь, рядом, у него пропало ощущение кухни как игрушечного и смешного занятия. Он старательно скреб.

— Теперь слишком тонко. Местами ты не снял кожицы. — Она указала пальчиком и неожиданно рассмеялась полногрудым насыщенным смехом.

Дорош посмотрел ей в рот, на острые зубки, показавшиеся ему насмешливыми, на горячий язычок, на выстланное темно-красной пробкой небо, и нахмурился.

— Тебя смешит, что я перестарался?

— Нет, нет, — перестала она смеяться, — ты чистишь тупой стороной! — И она опять рассмеялась, стараясь себя удержать и заливаясь еще больше.

Дорош отложил нож и вытер руки.

— Что ты подумала обо мне только что?

— Я? Ничего… — проговорила она, испуганно утихая.

— Что я глуп, — сказал он и опять взялся за нож.

— Я этого не думала, — взволновалась она, — право же, я так не думала.

— Напрасно, значит, ты глупа.

— Почему же? — смутилась она.

— А ты знаешь, — сказал он с мрачной радостью, — что я стрелял людей в рот — вот так! — и он рассек картофелину наполовину, — а ножа держать не умею!

Перед ним всколыхнулись большие синие озера, и он задержался взглядом, горько упиваясь их бездонной глубиной. Лиза пошатнулась и вышла из кухни. Через короткое время она возвратилась с ворохом белья, еще вчера снятого с веревки и сложенного в ее комнате. Не подымая глаз, спиной к Дорошу, она стала перебирать белье. Видимо, она занялась им, чтобы скрыть впечатление, произведенное его словами. А он не мог оторваться от ее колыхавшихся плеч и светлого нимба волос. Ему казалось, что от нее исходит свет, голубой и успокаивающий. Мысленно, не видя ее глаз, он опять погрузился в их беспредельную синеву, и странно ленивое и вместе с тем горькое блаженство примирения посетило его. Он понял, что свет Лизы, идущий от ее невинности и от какой-то необычайной чистоты всего ее существа, был тем давно желанным светом, который мог хотя бы отчасти успокоить его душу.