Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

— У тебя, кажется, кровь, — обратила внимание на его палец Лиза, когда он внес нарубленные дрова.

— Кому не приходилось в наши годы проливать крови, — сказал он, высасывая ранку. — Кто пролил ее на поле брани, кто, как я, на поле дряни и куриного помета. С моей стороны и эта капля — немалая жертва. Запишем ее на приход борцов за великое дело мировой революции. Да, — вспомнил он, — ты также недавно пролила кровь. Кстати, где он, твой автомобильный Отелло, запустивший в тебя лотком? Его страсть к тебе пылает синим пламенем спирта, который он безусловно крадет из бидона. Я только что подумал, не лучше ли тебе выйти замуж за этого пропойцу и сразу определить свою судьбу. Неблагодарная задача олицетворять трудности современной жизни, как объяснил однажды смысл нашего пребывания в этом домике Дорош. Выходи замуж, нет нужды тебе поступать в комсомол.

Лизу рассмешил неожиданный ход мыслей Бортова. И еще ее смешила курьезность всей его фигуры, нелепой на кухне и неудобной, как показалось ей, во всем мире.

В конце концов обед был сварен. Картофельные битки показались обедавшим солоноватыми, не потому ли, что дежурный повар не потрудился перевязать рассеченного пальца?

* * *

Она ему мешает на кухне. Пускай уйдет. Ей здесь нечего делать. Он в состоянии и без нее зажарить кошку. Велика мудрость! Женщина не упустит случая показать свою мудрость. Но она микроскопична, мудрость эта.

— Чего ты ждешь? — крикнул Бокитько, раздражаясь и волоча ноги. — Я еще достаточно умен, чтобы сварганить обед, который не пах бы дымом, не был бы пересолен. Эта вязальная спица, Бортов, угостил нас вчера битками. Угощеньице! Он выловил их в Баскунчакском озере. Ему не помогла консультация смазливой кухарочки. Чем вы занимались тут? Шушукались, амурничали? Позор. Ты принесешь нам несчастье. С тех пор, как ты поселилась среди нас, наше дружество дало трещину. Они ждут не дождутся своей очереди дежурить на кухне. Они только и думают о том, как бы использовать получше тет-а-тет. Ну, сколько раз ты уже целовалась с Бортовым? Но со мной тебе нечего думать о таком времяпрепровождении. Я научу их настоящему творчеству. Пускай этому они научатся у меня. Звери. Я не могу простить им того, что они покинули меня, как собаку. Ну, уходи! Тебе здесь нечего стоять. Или ты собираешься гипнотизировать меня своей очаровательностью? Дудки! Я видывал таких красоток. Ну, чего торчишь? Уходи! — и Бокитько замахнулся на Лизу.

Она отшатнулась. Ее рот обиженно дрогнул. Она готова была заплакать, но превозмогла себя.

— Ты, ты… несправедлив, — сказала она, наконец, и открыла дверь, собираясь выйти.

— Куда, куда ты? — остановил он ее крикливо. — Ты рада случаю избавиться от меня. Дудки! Повозись на кухне — я заставлю тебя выливать воду и выносить мусор. Ты не нужна мне для поцелуев. Промой крупу. Зажги огонь в плите. Чего стоишь, как статуя Свободы? Ты думаешь, я не видел, как мял тебя Молодецкий? Этот бык под видом разных фокусов рад случаю полапать тебя. Он обнимает бескорыстно студенток. Он обнимает! Ему, видите ли, так удобней вести беседу. А Скворушка твой — ручная птица — тоже хорош: он гладил брючки свои при тебе, оставшись сам в кальсонах.

— Неправда, неправда, — заволновалась Лиза, — он… завернулся в одеяло!

Ей стало совестно, словно она была виновата в тяжелом и непростительном грехе. Она вспомнила и поймала себя на чувстве любопытства к мускульной броне Молодецкого и подумала, что, может быть, в этом любопытстве предосудительный грех, что может быть не следовало допускать такой игры с Молодецким. Опустила виновато глаза, перебирая крупу. Бокитько же опять дал волю своему голосу.

— Кто просил тебя перемывать крупу? Кто просил тебя? Она делает мне одолжение, она учит меня варить обед! Невинная роза, благоухающий лепесток, васильки, васильки… какими еще нелепыми существительными и прилагательными рассыпаться перед тобой? Ты думаешь, я не слышу, что шепчут здесь тебе. Я все вижу. Я все слышу. От меня ничего не ускользает. Дорош, сам Дорош — тоже хорош, ха, ха, — и это боец! — целует лифчик. Скворец речь ему посвятил, а он целует. И это боец! Он достоин, чтобы его исключили из партии. Из-за тебя. Ты на всех накликаешь беду. Дороша из партии кочергой выгонят. Ты этому причина, ты, роза чайная с шипами крапивы, от которой на руках волдыри.

У Лизы стало тяжело на сердце. Она никогда не ожидала, что присутствие ее может принести какой-либо ущерб друзьям. Дорош пострадает, и она будет тому причиной! Нет, нет, никто не должен терпеть из-за нее ущерба. Она лучше возьмет на себя вину. Дрожащим голосом она прошептала:

— Я… я… сама хотела, чтобы он поцеловал… и Молодецкий чтобы обнял — тоже хотела. Они не виноваты. Я, я сама виновата во всем…

— Ага! — вскричал, ликуя, Бокитько. — Ага, роза чайная, ты сама этого хотела — будем знать, будем знать. Она сама захотела. Святое желание! А у меня, ты думаешь, нет таких желаний? Подай мне лук, чего ты стоишь, как истукан. Очень нужны мне твои васильки. Я не ботаник. Я не полезу целоваться! Она сама захотела. Святое желание!

Он закашлялся и прикрыл рот ладонью. Сплюнул на нее и обмыл руку над раковиной. Лицо посерело, и жилки вспухли на лбу. Кашляя, он нагибался, словно боялся, что внутренность живота изойдет кашлем. Ноги он волочил вяло, прихрамывая, точно они были ему чужие и ненужные. В верхней же части туловища, острореберной, высохшей, металась болезненная энергия нервов, особенно дававшая себя чувствовать при кашле. При неподвижном, как бы умершем лице, при старческих ногах — его колебавшиеся плечи, его неестественно быстрые и горячие руки создавали впечатление боли и чрезмерной нервозности.

Лиза затихла. Она почувствовала себя подавленной. Сознание своей вины не покидало ее. Потом — ее давило присутствие этого тяжелого и, как она решила, больного человека. Какое у него худое, бескровное лицо, и как он мучительно кашляет. Сгибается и дрожит, хватается за рог как будто прячет свой кашель.

— Открой трубу, — прервал он ее размышления. — Завтра будешь мечтать! Да постой, куда тебя понесло, — крикнул он, когда она хотела встать на табуретку. — Очень мне нужны твои услуги! Я еще не инвалид. Я сам открою.

Больших усилий стоило ему взобраться на табурет. Отодвигая вьюшку, он чуть не грохнулся на пол — она подхватила его. Он сохранил равновесие, крепко охватив ее плечо. Она не видела его лица, когда он обнимал ее, — оно горячо вспыхнуло, как лампадка в темной комнате от ворвавшегося через окно ветра. Пальцы его дрожали у нее на плече. Рука все больше огибалась, прижимая плечо, и… он раскашлялся. Кашлял долго, мучительно, отворачивая лицо от ее кремовой блузочки. Она же участливо, молча соболезнуя, следила за тем, как он отплевывался, и подала воды. Он оттолкнул стакан и мутными глазами, в которых дрожали зеленовато-бутылочные слезы, смотрел на яркое пятно крови, брызнувшей на блузочку.

Пятно было маленькое. Оно горело, выделяясь на снежном креме блузочки, как темно-пурпуровая пуговичка. Он не мог оторваться от яркой точки, расширял глаза и блестел влюбленными зрачками. Лиза переняла его взгляд, инстинктивно одернула блузочку и ноготком попробовала счистить пятно. Он же разразился крикливой и тяжкой жалобой.