Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

— Что ты вообразила? Это не свекловичная клякса. Это моя кровь. Она не так легко смывается. Она испугалась, чайная роза, за свою кисейную тряпочку? Пускай издохнет человек, пускай он изойдет, как водопровод, кровью, никто и не посмотрит, откуда хлещет кровяной квас. Все, все хороши. Кисея дороже человека. Ну, чего ты смотришь мне в рот? Что ты не видела в нем? Я покажу тебе язык, он у меня такой же красный, как и у тебя, а зубы белые. Они белые, как смерть. Перестань смотреть мне в рот! — крикнул он и прикрыл ладонью губы.

— Бедный ты, бедный! — пожалела она и глубоко вздохнула.

— Я прошу не проливать надо мной слез, га!.. Она жалеет меня, эта чайная раза, эта, эта… вздыхающая голубка. Я не собираюсь помирать. Пойди перемени блузочку. Я не хочу, чтобы видели эту кляксу. Ты не должна говорить о ней. Я все время скрываю от них. Тебе нужно было видеть, как этот длинноухий Бортов изводит меня. Он один догадывается о моей тайне. За столом он отгораживается от меня, как от холерного. Я должен, по его мнению, отказаться от дежурства, чтобы не набрызгать в стряпню. Га! Он дрожит за свою шкуру. Он, он, — и Бокитько опять закашлялся.

Лиза пришла к себе в комнату и скинула блузочку. С чувством боли рассматривала алую точку: пятно прошло насквозь и задело нижнюю сорочку. Она освободилась также от нее, оставшись совершенно голой. Забыла припереть на крючок двери. На ночь, ложась спать, она не забывала этой предосторожности, обижавшей Скорика. Теперь же она сочла ее излишней, так как друзья отсутствовали, Бокитько же был далеко на кухне.

Она стыдливо залюбовалась своим молодым нежным телом. Потом вспомнила о зловещем кашле, об алой капельке, и радость охватила ее, эгоистическая радость непоколебленного здоровья. Но она не дала ей разыграться — ей стало стыдно за свое счастье, она опять подумала о Бокитько. Теперь ей, наконец, понятна его раздражительность, бранчливость. Может быть, ему суждено умереть. Бедный, бедный. Ее сердце сжалось от боли.

Так она сидела с неприкрытой грудью, рассматривала капельку и думала о том, какая она жалостливая и как жалко ей Бокитько.

Вдруг скрипнула дверь, и она обмерла, прикрывшись руками. Бокитько давно уже наблюдал за ней. Вращая белками и хрипя, словно кто накинул ему петлю на шею, он сделал шаг, протянул вперед руки, закашлялся. Упал на колени и зашептал умоляюще-страстно, давясь собственной слюной:

— Чайная роза… ты разделась… Я знал, что ты разденешься, и подкрался. Не надо закрываться. Никого нет дома. Я, может быть, умру, а ты будешь жить. Красивая и теплая… — Он пополз на четвереньках и схватил ее за ногу. — Ну, что тебе стоит?

— Пусти, — крикнула она, не помня себя, — пусти. Я закричу!

Бокитько забился у ее ног.

— Чайная роза, — хрипел он, не слушая ее угроз, — ты ведь обещала пожалеть меня. Я никогда не знал женщин! Только деревенские девки! Я ведь мужичок с засыпанными мозгами! — шептал он и цеплялся за ее ноги.

Она искала глазами какой-нибудь предмет, чтобы защититься от нападения, и, накинув на ходу сорочку, сняла с кровати подушечку с нарисованной птичкой и стала наносить ею удары по голове Бокитько. Била раз за разом с каким-то мстительным наслаждением. Такая расправа ей показалась слабой. С силой, которую нельзя было подозревать в ней, она вцепилась в волосы Бокитько и выволокла его из комнаты. Долго не могла прийти в себя, а отдышавшись, опять невзначай взглянула на блузочку с капелькой крови на ней. И вновь ее посетили томительные чувства боли и жалости, к которой прибавились еще необъяснимый стыд и возмущение. И так как она не могла разобраться в путаном клубке чувств, она прибегла к испытанному в этих случаях и всеразрешающему средству — она расплакалась. Хорошо наплакавшись, отправилась на кухню довершать обед. Бокитько отвернулся.

Обед в четвертое дежурство друзья нашли ни таким, ни этаким. Не хвалили и не хаяли. Только Бортов был чем-то недоволен и пропускал ложку сквозь стиснутые зубы, словно фильтровал жидкость супа.

* * *

И вот таким образом Лизе пришлось столкнуться лицом к лицу с приятелями с каждым в отдельности, за исключением Синевского, временно выбывшего из кружка. Он уехал к себе на родину.

Как же предстали ей друзья? Какие чувства подняли в ней? Она перебирала в памяти события с первого дня поселения в домике, и тревога закрадывалась в ее сердце. За короткое слишком время она испытала много такого, что изменило ее в какой-то степени и открыло неподозреваемые качества ее души.

Она раскладывала в своей головке возникавшие мысли, как дети раскладывают кубики, — торопливо и неуверенно. Про себя она решила, что товарищество, вероятно, и заключается в победе над стыдом. «Мне предстоит превозмочь себя», — подумала она испуганно. Но как? В чем эта победа над собой: не запирать дверей на ночь, не отворачиваться, когда они полуобнаженные умываются на кухне, — не в этом ли?

Вдруг краска залила ей щеки, она вспомнила свою смятую кровать и по ассоциации — неистовство Бокитько. Она вспомнила его безумные вращающиеся белки, когда он полз и хватал ее за ноги, — и ей сделалось дурно. Она отпила воды из большой чашки и увидела в воде отражение своих синих глаз. Они дрожали на водяных кругах. Ей показалось, что в них мерцает пугливая настороженность. Тогда она стала думать, что в ней говорит совсем не стыд, а страх. Она меньше других стыдится Скворушки, потому что меньше боится его. Не стыд, но страх нужно превозмочь, чтобы достигнуть товарищества.

Но зачем оно, это товарищество? Что оно даст ей? Перед ней вновь продефилировала галерея ее друзей. Они так же не похожи друг на друга, как и чувства, которые каждый из них вызывал в ней.

Тепло думала о Скорике. Вот он единственный среди друзей, с которым ей не нужно превозмогать стыда, т. е., бишь, страха. С ним легко и просто стать товарищем — для этого нужно только остаться такой, какой она есть. С Дорошем, например, значительно труднее. Она жалеет его, правда. Но какой он все-таки непонятный и мрачный. Кстати, она помнит его глаза. Странно. Они почти нежные, такие мягкие. Но она не может также забыть и другого — его убийственного жестокого взгляда, которым он однажды за обедом угостил Синевского. Непонятный человек! Да, она совсем забыла. Ведь она тяжело виновата перед ним. Его исключат из партии. Какая она, должно быть, суровая, эта партия.

Что же теперь делать? Нужно взять вину на себя, — твердила Лиза, — идти туда, рассказать все, спасти его. Сердце ее уже готово было сжаться жалобным комочком, как вдруг вспомнила фигуру Бортова, и ей стало почти смешно.

Вот этот совсем другой. Она не только не испытывает трепета — наоборот, ей весело созерцать этого нескладного человека. Какой он худой и длинный, как, как… Она не нашла подходящего сравнения, так как мысль ее нашла новую пищу для терзания — она жестока. Да, она жестока. Какой там страх — она не только не испытывала страха, она насмехалась над этим длинным человеком. Она покрикивала, забавлялась его неуклюжестью и чуть ли не в лицо смеялась.

Да, она жестока и вовсе уж не так пуглива! С какой жестокостью ее рука вчера наносила удары этому несчастному!