Вино из одуванчиков - Рэй Брэдбери

Сперва все было тихо, только Машина подрагивала — где-то вее глубине таинственно двигались зубцы и колесики.

— С мамой там ничего не случилось? — спросилаНоэми.

— Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот! Из Машиныпослышался голос Лины Ауфман:

— Ах!.. О!.. — Голос был изумленный. — Нет,вы только посмотрите! Это Париж! — И через минуту: — Лондон! А это Рим!Пирамиды! Сфинкс!

— Вы слышите, дети: сфинкс! — шепнул Лео Ауфман изасмеялся.

— Духами пахнет! — с удивлением воскликнула ЛинаАуфман.

Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса.

— Музыка! Я танцую!

— Ей только кажется, что она танцует, — поведалмиру Лео Ауфман.

— Чудеса! — сказала в Машине Лина. Лео Ауфманпокраснел.

— Вот что значит жена, которая понимает своего мужа! Итут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя,

— Она плачет, — сказала Ноэми.

— Не может этого быть!

— Плачет, — подтвердил Саул.

— Да не может она плакать! — И Лео Ауфман,недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. — Но… да… плачет, какмаленькая…

Он открыл дверцу.

— Постой. — Лина сидела в Машине, и слезы градомкатились по ее щекам. — Дай мне доплакать. И она еще немного поплакала.Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину.

— Какое же это счастье, одно горе! — всхлипывалаего жена. — Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… — Она вылезла изМашины. — Сначала там был Париж…

— Что ж тут плохого?

— Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь тынавел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь яотлично знаю, мне его вовек не видать.

— Машина, в общем-то, не хуже.

— Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.. —Не плачь, мама!

Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полнымислез.

— Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали ужедвадцать лет.

— Завтра же сведу тебя на танцы!

— Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. Авот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео,все пройдет, я только еще немножко поплачу.

— Ну а еще что плохо?

— Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже немолодая. Она все лжет, эта Машина грусти!

— Почему же грусти?

Лина уже немного успокоилась.

— Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забылглавное — рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мытьгрязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длитсячуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, чтохотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и уних оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можносмотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И комунужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь иуже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. Апотом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог проэто забыть?

— А разве я забыл?

— Мы потому и любим закат, что он бывает только одинраз в день.

— Но это очень грустно, Лина.

— Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бынам, вот это было бы по-настоящему грустно. Значит, ты сделал две ошибки.Во-первых, задержал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во-вторых, принессюда, в наш двор, то, чего тут быть не может, и все получается наоборот,начинаешь думать: «Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путешествовать, невидать тебе Парижа. И Рима тоже». Но ведь я и сама это знаю, зачем же мненапоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.

Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у него подкашивались.И с удивлением отдернул обожженную руку,

— Как же теперь быть, Лина? — спросил он.

— Вот уж этого я не знаю. Но только пока эта штука,стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней и Саула тоже, как прошлой ночью:знаем, что глупо и ни к чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике иглядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, и всякий раз мы будемплакать, и такая семья тебе вовсе не годится.

— Ничего не понимаю, — сказал Лео Ауфман. —Как же это я так оплошал? Дай-ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь. —Он уселся в Машину. — Ты не уйдешь?

— Мы тебя подождем, — сказала Лина.

Он закрыл дверцу. Чуть помедлил в теплой тьме, потом нажалкнопку, откинулся назад и уже готов был насладиться яркими красками и музыкой,но тут раздался крик:

— Пожар, папа! Машина горит!

Кто-то забарабанил в дверцу. Лео вскочил, ударился головой иупал, но тут дверца поддалась, и сыновья вытащили его наружу. Позади что-тоглухо взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул,

— Саул! — выкрикнул он, задыхаясь. — Вызовипожарную команду!

Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав.

— Подожди, — сказала она.

Из Машины вырвался язык пламени, раздался еще одинприглушенный взрыв. Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула.

— Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарнуюкоманду.

Все, соседи и не соседи, сбежались на пожар. Были тут идедушка Сполдинг, и Дуглас, и Том, и почти все жители их квартала, и несколькостариков из другой части города, что за оврагом, и все ребятишки из шестиокрестных кварталов. А дети Лео Ауфмана стояли впереди всех и очень гордились —вот какое отличное пламя вырывается из-под крыши их гаража!

Дедушка Сполдинг пригляделся к высокому — под самое небо —столбу дыма и негромко спросил:

— Лео, это она? Ваша Машина счастья?

— Счастья или несчастья — в этом я когда-нибудьразберусь и тогда отвечу вам, — сказал Лео.

Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по дворупожарники; наконец гараж с грохотом рухнул.