Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Прошла неделя, Соня пришла мириться к Сергею. Очень скучала. Но он отказался видеть её. Дома, одна, поняла, что жизнь кончена. Он никогда не любил её. Много дней и ночей она думала о нём, обо всех мгновениях, врезавшихся в память, что провела с Сергеем. Разве не заключена в одном миге – вечность? Если это любовь – да. Она любила, а он… Но всё это неважно, её любви хватило бы на двоих. Она знает, что некрасива. Однако только с ним она ощутила, что нашла истинный смысл своей жизни – в служении его гению. Недаром же её назвали в честь бабушки – Софьей Андреевной! Она смогла бы пережить с ним всё, если было бы надо. Хоть в Сибирь, хоть на каторгу. Из любой неволи она бы спасла его, как долгими стараниями вытащила тётку из лап ЧК, из концентрационного лагеря. И ничего она не боится. А вот теперь… Есть его пистолет. Гладила его чёрную сталь. Только маму жалко и Люленьку, как она всегда звала младшего братишку. Он так далеко, в Америке. Написала длинное-предлинное покаянное письмо-исповедь, в котором всё объясняла маме. Не могла она уйти без письма, ведь мама замучается вопросами. Когда ангел падает вниз, он увлекает за собой на крыльях простых людей – без него им невыносимо жить… Сердце замирает от стремительности полёта, в муке и восторге. Счастливы те, кто лишь прошёл мимо. Они чувствуют грусть от расставания с ним, знают, что вот этот пустячный эпизод с ним рядом – и есть самое интересное во всей их обыкновенной жизни. И не будет уже ничего подобного никогда. Однако они не понимают, как им повезло: задержись они рядом – было б куда хуже, куда тяжелее, как ей сейчас. Этого Соня не написала. А лишь то, что любит её, маму, – безмерно, что уже взрослой женщиной каждый день молилась Богу, чтобы он сохранил ей её. Рассказала всю свою жизнь и про невозможность видеть ничего впереди…

Ольга Константиновна уехала на пару дней к подруге, Катя с Шурой жили где-то в Замоскворечье. Она одна… Пистолет тяжёлый, но ей не страшно. Долго смотрела на портрет дедушки. Он и бабушка уже не узнают… Мгновение… Чуть не выронила от испуга пистолет: в дверь звонили. Катя передала ей записку от Сергея. Соня заплетающимся языком, не своим голосом предложила ей чаю. Дворянское воспитание и в смертную минуту не могло оставить её… Катя, сумрачно глянув, не ответив, просто повернулась и ушла. Соня сползла по стенке. Дрожащими, негнущимися пальцами развернула записку. «Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю и поэтому нецелесообразно платить лишние деньги, тем более повышенно. С.». Только и всего. Расплакалась. Дедушка всё так же ласково, как живой, смотрел на неё со стены.

В клинику пришёл Вася Наседкин. Был очень смущён, подавлен, растерян. Руки не находили себе покоя. Сергей удивлённо поднял брови: а где Катя? «Сбежала! Выпрыгнула из пролётки. Сразу после регистрации брака». Сергей готов был от души рассмеяться, но, видя жуткое состояние «зятя» и его конфуз, сдержался. Посоветовал ехать в деревню. «Она наверняка дома, в селе. А расстраиваться нечего. Она просто боится. Первая брачная ночь у тебя ещё будет. Забери её, успокой. А свадьбу справим в Ленинграде, лады?»

Сергей искренне обрадовался, когда увидел Аннушку. Она принесла много вкусностей. Но главное – он рассказал о посещении представителя милиции. Аннушка нахмурилась. Посоветовала уходить из клиники. «Не выпустят». – «Тогда сам уйди!» Уговаривала ехать в Ленинград. Не получилось в ноябре – получится сейчас. Победа на съезде будет за оппозицией. По первым двум дням уже видно…

Если бы Соня не думала, что это важно, никогда не понесла бы Сергею письмо Чагина. Но она пришла. Чтобы не встречаться с ним, попросила передать доктора Аронсона. Долго смотрела в окна второго этажа. А потом ушла уже привычным маршрутом: мимо усадьбы Толстых переулками на Остоженку.

Сергей вертел в руках запечатанный конверт. А когда раскрыл, глазам не поверил: Чагина перебрасывают в Ленинград навсегда? Это же настоящая удача! Но только окончательно ещё ничего не решено, как писал Пётр, кем, на какой должности он будет – тоже неясно. Но с Кировым, в его команде. В двадцатых числах декабря он уже переедет туда. На съезде будет нешуточная борьба, однако он верит в победу. Сергей тщательно порвал письмо и выкинул обрывки. С этого мгновения для него всё было решено. Жадно смотрел на улицу. Темнело рано. Клён прощально склонил голову к его окнам. Завтра он уйдёт из клиники. Ясно, что Ганнушкин не выпустит его. А чего ждать? Милиция явится снова. Возможно, просто свидетельства врача им будет уже мало. Заберут на врачебную комиссию или просто так, ведь им всё можно. В любом случае, то, что он уйдёт, ничего не решает. Он псих для властей. Ну, сбежал псих из клиники… План быстро зрел в его голове: точный, казалось, надёжный. В Ленинграде он будет под защитой. Неважно с кем. С Чагиным – в любом случае. Возможно, друга повысят. В обиду он его не даст, как и прежде. Какой-то скандал в поезде, подумаешь… Замнётся дело. К тому же у него есть другой Пётр, Ганнушкин. Земляк не расстроится, он поймёт… Ночь почти не спал. Забылся на рассвете. За окном от свежевыпавшего снега резало белым глаза. Сложил кое-какие вещи в газетный кулёк, спрятал его под пальто. Усмехнулся: так же уходил от Исиды. «Адьо, отдай моё бельё», как шутил Толик. Никем не замеченный, спустился по узкой мраморной лестнице. Прогулки по территории им разрешались. Увидел, что первая партия посетителей вышла группой из здания. Пристроился за толпой. Так и вышел за ворота.

Соня удивилась, когда увидела его одного в Померанцевом. Ничего не спрашивала, он ничего не рассказывал. Вымылся, переоделся и ушёл.

Расстроился так, что хотелось рвать и метать. В банке осталось лишь сто рублей! Ах, Катерина!!! Снял девяносто девять. Пошёл в Госиздат, написал заявление, чтобы гонорар за собрание сочинений выдавали с декабря только ему лично, в руки. Купил билет на поезд в Ленинград. К большому сожалению, отправление было через три дня. Эти дни почти не был в доме Толстых. В любом случае, возвращался в час ночи, когда милиция вряд ли могла уже поджидать его. Остальное время ходил по друзьям, сидел часами в ресторане Дома Герцена, пил. За время, проведённое в клинике, совершенно трезвое время, он пополнел и посвежел, стал спокойнее. Но теперь дал себе волю. Никогда в жизни ему так не хотелось сказать сволочам, что окружали его, всё, что он о них думает! Накипело. Для этого и пил. Он прощался с Москвой, да так, что долго у них в ушах звенели его слова! Налево и направо раздавал: «Сволочь! Душа продажная! Бездарь! Гнилая тварь! Зануда! Писака! Подстилка!» Ну, а кому – и покрепче эпитет. Сидел с друзьями, сильно волновался – расплёскивал вино из бокала. «Ведь я же не виноват. Они же меня нарочно на скандал вызывают, травят. Завидуют они мне, из зависти всё это. Сволочи! Я большой поэт, а они кто? Строчками моими живут! Кровью моей живут, и меня же осуждают».

Читал и читал «Чёрного человека» всем, кого видел. Будто хотел по глазам понять: понимают его? Видят, что не игра это, не маска? Это исповедь его… Как перед Богом. Нет у него больше масок для этого мира. Не нужно ничего… Просил Сокола читать свои стихи. Того самого, кому написал как-то: «Милому Соколу, ростом невысокому, но с большой душой русской. И всё прочее». Тот прочёл нежданно страшные в своём пророчестве строки, что «всё минет, всё сгинет… И медленно остынет, качаясь в петле». Сергей смотрел внимательно, а потом воскликнул: «Вот как Сокол пишет! Значит, ему больно, если он так пишет…» Не отпускал его от себя, уговаривал пойти к нему домой – ночевать, в Померанцев. Друг отнекивался: неудобно, жене не понравится. «Да мы отдельно. Совсем отдельно с ней уже». Всю ночь сидели в кухне, пили чай. Несколько раз Сокол хотел уйти, но Сергей не позволял. «Вот диван, спи!» Какой-то внутренний страх смотрел из глаз его. Когда рассвело, задремал. Сокол исчез.