Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

С самого первого дня в больнице Сергей ужасно мучился и страдал от тоски. Пусть обстановка здесь была почти домашняя: одежда, еда, посетители два часа в день, – но всё равно двери тут никогда не закрывались, ни на минуту. Гвоздями был вколочен в пол деревянный чурбачок, чтобы нельзя было дверь закрыть даже теоретически. Также здесь не тушили света, где-то в глуби коридоров вечно кто-то шёл, тихо разговаривал, уговаривал кого-то потерпеть ещё… Уединения не было никакого. Пугали его больные. Кто знает, что у них на уме? Как-то раз какая-то девица раздобыла лезвие от безопасной бритвы и хотела перерезать себе горло. Бегала по всем коридорам, еле остановили. Обещала повеситься на своей косе. Весёленькое общество, ничего не скажешь! Тут кого хочешь грусть возьмёт – ещё и сам умом тронешься. Чтобы развеяться, написал письмо Чагину. В нём говорилось: «Лёг. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает… Это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов». Сергей писал, что всё уладит, пошлёт всех подальше, по-русски пошлёт, и махнёт за границу. Вспоминал домик Гёте, его последний листок с недописанным, оборванным смертью стихом… Сравнивал с бездарностью пролетарских писак. «Там и мёртвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Скучные стены – вот и вся профилактика. А в стенах – и печаль смертная. «У кары лечиться – себя злить и ещё пуще надрывать». Интересно, почему богиню древнюю русские назвали Карой? Она – не наказание, а просто то, что перестало сиять. Кара. Отрицание солнца. Почерневшая грусть – это обращённое внутрь сияние. Его Чёрный Человек – ужасный нетопырь, копия его самого, Сергея Есенина. Его, утратившего свой розовый, рассветный свет.

Задумал новый цикл: «Стихи о которой». Они не были посвящены какой-то одной женщине, а вбирали в себя невесёлый опыт плоти и духа, прошедший через «горечь измен». Всё фальшь, нет ничего окончательного и вечного, кроме памяти сердца. И всё же каждое из стихотворений так или иначе было связано с конкретным человеком. С Соней:

В каждом произведении, будто призрак, будто давно растаявшая явь, присутствовала Исида. Может, она умерла? Ах, нет, он бы узнал.

Вспоминал маленькую поэтессу Надю, её «взор с поволокой и лукавую кротость». Он её презирает. И не таит этого. За то, что ловила его в сети…

Вспомнил Батум и мисс Олль. Её чувственную, широкую улыбку, от которой приятная дрожь шла по телу… Думает она о нём? А хоть бы и забыла. Был он у неё не первый и не последний. Сколько рук она знала, сколько губ? Пусть идёт своей дорогой, «распылять безрадостные дни». Чужая она. Всё равно он утопает «в дальнем, дорогом».

Галина – ходячая берёзка. Он её нисколько не ревнует и нисколько не клянёт.

Написал ещё три стихотворения «о которой». И три больших – о зиме.

Читал Соне. Она всё порывалась записать, но он не дал. Просто смотрел: нравится ли. Она каждый день носила ему обеды. Он каждый день говорил о разводе. Потом мирились. Через пару дней снова начинал этот разговор. Сильно поссорились в начале декабря. Возмутили Сергея огромные счета за квартиру. Он подозревал, что это за всю площадь целиком, а не за ту комнату, что он арендует у Ольги Дитерихс. Соня вспыхнула от обиды. Он запретил посещать его. Последнее, что она отправила ему с Катей, были два тома стихов и поэм Александра Блока.

Приходила Зиночка Гартман, требовала по поручению Зинон денег на детей, в первую очередь на обучение Танечки. Сергей был в бешенстве: что они о нём думают? Он, что, бочка бездонная, набитая тысячами?

Но самое тяжкое впечатление произвёл приход милиционера. Сергей увидел его в окно, когда тот шёл через двор. Сердце ёкнуло: зачем тут милиция? Не может быть, чтоб к нему… Для этого надо, чтоб кто-то выдал его местонахождение. В коридорах было так тихо, что казалось невероятным, что милиции что-то может здесь быть нужно. Слышал громкий чужой голос в ординаторской доктора Аронсона. Едва сдерживал себя, чтобы не выбежать из комнаты. Увы, она была открыта! Озноб пробирал до костей. Клён за окном печально клонился под снегом. Ах, клён, несчастливая его мужская доля. Вороны надсадно каркали – пророчили клёну отморозить ногу в этом сугробе. Потом голоса доктора и милиционера удалились. Видимо, пошли на приём к Ганнушкину. Сергей не находил себе места до мгновения, пока сам директор клиники не появился в дверном проёме его комнаты. Пётр Борисович присел, смотрел грустно и внимательно. «Вот что, земляк. Пока ты здесь, тебе ничего не грозит. Пришлось бумагу писать, что ты не можешь отвечать за себя и поступки… Уж прости. Давно ты хотел побывать дома – пожалуйста. Но только с моим ассистентом и бумагой. Сам понимаешь, тебе нельзя просто так разгуливать по Москве. Не ровен час, заберут». Сергей не знал, как и благодарить его…

Как же удивилась Соня, когда он просто вошёл в дверь их квартиры. Ольга Константиновна, её мать, ахнула и тяжко вздохнула. Сергей был не один, а с доктором Аронсоном. Как сказал Александр Яковлевич, неправильно отпускать больного одного, мало ли. На клинике ответственность. Сергей, несмотря на неприступный вид Ольги Дитерихс, решил выяснить вопрос с оплатой своей комнаты: почему так много? Разговаривать с ним тёща не захотела. Гордо потупилась и ушла в свою комнату. Глянул на неё Сергей и всё понял, будто глазами своими увидел: вот кто милиции его выдал.

Дал телеграмму Вове Эрлиху в Питер, чтобы подыскал ему две комнаты. Если жить там с сёстрами, нужно даже три. Читал Блока, поэму «Возмездие». Даже само название – будто о том, что творится с ним сейчас. Как близко всё ему, как живо! Описание холодной зимней ночи, пустых, чужих улиц, в которых бродит замерзающий герой, загнанный жизнью и одиночеством в тупик, с которым вечной спутницей – тоска, идёт рядом, разве что следов не оставляет. Всё это – будто о нём написано. Художника всегда стерегут ад и рай. Но всё ж надо благословить этот мир. «Сотри случайные черты – И ты увидишь: мир прекрасен». Поэма-завещание. Поэма-исповедь. Он её так и не дописал… Надмирный взгляд Блока – он как бы немного сверху и со стороны. Но Сергей весь внутри себя.

Это его «волос золотое сено превращается в серый цвет». Он видит, что чёрная гибель близко, но не хочет принять её безропотно. Он будет бороться за себя. Небрежно оставил закладкой в томике Блока записку Сони: «Сергей, ты можешь быть совсем спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше».