Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Когда дверь захлопнулась, промолвил: «Отпускаю». Перекрестился на иконостас. В полуподвальном окне мелькнули ноги и полы развевающегося пальто. Затеплил лампадку…

Ничего у Сергея не вышло с Ионовым. Видимо, не до него всем было перед борьбой, перед съездом…

Уваров знал, что у Сергея билет обратно, в Москву, а его нет и нет. Волновался, бегал к Сахаровым: вдруг он там? Но то, что он в Ленинграде, да ещё в двух шагах, в этом же доме, стало для них новостью… Несолоно хлебавши, просто выскочил на улицу. На Французской набережной в двух шагах от дома увидел Сергея. Он шёл распахнутый, ледяной ветер овевал его окаменевшее, исстрадавшееся лицо. Уваров содрогнулся от ужаса и какого-то внутреннего холода, которым веяло от поэта.

– Я тебя везде ищу! Серёжа, оденься! Что ты тут делаешь?

Безразлично кивнул на студёную, чёрную рябь воды за парапетом.

– Хотел утопиться. Но холодно, не могу… холодно! Пошли домой.

Потом спросил, не выдержал:

– Скажи, мои стихи – дрянь, слюни, мечтания плотские, никому, кроме барышень кисейных, не нужны?

– Ты что, ты что, Серёженька. Кто ж тебе такое сказал?!

– Чёрный Человек.

Уже в Москве, восьмого ноября, написал ласковоругательное, милое письмо Петру Чагину:

«Дорогой Петер! Ты свинья. Свинья потому, что уехал, не простившись и не отозвавшись – ни одной строчкой. Или рука твоя уж так крепко приросла к редакторскому столу, что и оторвать её трудно?

Как ты живёшь – знаю. Не знаю только того, что ты думаешь. Это меня интересует больше, чем твои пятничные прогулки по морям несолёным. Черкни хоть строчку и скажи, чтоб мне высылали Бакраб.

Сегодня приехал Жорж. При встрече помянем тебя и запьём нашу грусть за твою забывчивость настоящим martel, а ты пей там себе „финь“ в наказание.

Привет Кларе и Розочке. Отцу пожми лапу и скажи ему, чтоб он погрозил хоть мизинцем Ваське – за то, что он не приходит.

Твой С. Есенин».

Жорж Устинов приехал в Москву сразу вслед за Сергеем. Говорили долго. Всё о грядущих переменах в верхах. Сергей сидел и думал, чем это отзовётся ему? С кем быть? К несчастью, руку помощи ему не протягивает никто…

Конец ноября всегда снежный. Ночевал у знакомых семьи, Пышкиных, вместе с сёстрами, в Замоскворечье, в Строченовском переулке, столь памятном по первому приезду в Москву. Когда проснулся, Катя сказала: «Тебе скоро суд, Сергей». Уронил голову в руки, стал грустен и тих. Сестра уговорила его на лечение. Разве не то же самое сказали ему врачи на консилиуме в Кремлёвской больнице? Нужен полный отказ от алкоголя, длительный отдых и лечение нервов. Туберкулёз сейчас тоже лечат. Если он харкает кровью из-за него… Мать Сони советовала лечь в клинику Ганнушкина, потому что его высоконаучное заведение со старой надписью над входом «Клиника нервныхъ болезней» считалось практически санаторием. Большой уклон делался в психиатрию. Но с новым подходом, в котором большое значение уделялось внебольничному уходу и режиму. Просторные отдельные комнаты, повсюду паркет и ковры, цветы в кадках, свободный распорядок дня, своя одежда и возможность посещения родными, домашние обеды. К тому же Сергей был уже знаком с земляком, чутким и тонким. Помнил его странный, внимательный взгляд. Так и решил: психов не судят. Ему лишь бы избежать суда. Потом махнёт за границу – поминай как звали. А сейчас он, как волк, обложен красными флажками облавы. Конечно, всё имеет свою оборотную сторону. Психов не только не судят, но и не относятся к их поступкам всерьёз. Но, похоже, нет у него иного выхода.

Снова и снова правил «Чёрного человека». Окончательный вариант читал уже в Питере. Однако возникали мелкие поправки. Соня переписывала поэму трижды. Нашёл у неё забавную ошибку. Букву «ч» он всегда писал округло, похоже на прописную «г». В строчке «Ей на шее ночи маячить больше невмочь» она написала «ноги». Улыбнулся и задумался, ничего не сказал. Потому что так строчка, пусть и неправильная, становилась ещё выразительнее и трагичнее. Более того, он вспомнил слова Клюева о нечисти, что свесила ноги с его шеи! Оставил так.

Как же не хотелось ему возвращаться в Померанцев переулок! Во-первых, он уже был обхожен милицией. В протоколе значился его адрес, а значит, в любой момент его могли там найти и забрать. Во-вторых, с Соней не ладилось. Не любит она Серёжу, любит Сергея Есенина. Печётся о стихах его больше, чем о нём. Чувствует себя женой поэта. Не музой, а именно женой. А ему скучно. Поэтому старался туда не ходить. Куда угодно: по друзьям и знакомым, в ресторан Дома Герцена, этого родного обиталища писателей и поэтов, где пропадал часами… Увы, едва его видели, собиралась толпа знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых людей, чтобы тормошить его, жать руку, непременно пить с ним и слушать его стихи. Раздражало это. Вот что такое слава! «Ляксандров перстень» он отдал. За ярким вихрем золототканого цветенья непременно приходит последний гость: Чёрный Человек. Разве он не знает, не чувствует, как ему завидуют? Все, кто слушает его, улыбаясь. Раньше в салонах ждали похабных частушек, а от стихов его прятали позевотину в кулак. Теперь прячут злобную зависть за прекраснодушными улыбками. Только ждут, когда он оступится, когда будет очередной скандал. И когда кончится его дорога… Недолго им ждать. Он уже и так идёт, качается и спотыкается на каждом шагу – об эти язвительные речи за его спиной, о потоки грязи в печати, о пошлость и бесприютность каждого дня. Потому что смотрит в эти рыла и понимает: нет у него друзей. И подруг верных нет. Любимая его забыла. Не к кому ему сердцем прислониться.

Несколько раз ночевал у Жоржа Якулова, на Садовой, 10. Его обширная мастерская уже не была такой холодной, как когда-то, в 1921-м, когда встретил тут Исиду. Но печка была. Правда, уже без ковра, без шика. Сергей любил фокстерьера художника, а жену его – нет. Он и сам не знал, что в ней вызывало в нём какую-то странную, как льдинка в середине груди, настороженность. Просто любил это место… В одну из ночей приснился ему сон. Исида танцевала, раскинув руки-крылья, кружась и летая. И ничуть не казалось странным такое её движение. За роялем сидел молодой пианист с чёрными, кучерявящимися надо лбом волосами и смотрел обожающими, тёмными и томными глазами на Исиду. Не касалась земли, парила, гладила своими чудесными пальцами волосы пианиста. Говорила: «Витья гьений» Витя?! Это он, он гений!!! Сергея охватила паника и ревность. Ему захотелось ударить соперника. Замахнулся! Но увидел, что между ними – снежная дорога. А дальше, куда хватает глаз, – далёкое, безмолвное, белое поле. Как же туда перейти? Метель жёсткой горстью снега саданула ему в лицо. Отпрянул. Исида всё дальше, её полёт нежен, но снег застит ему глаза. Проснулся в ознобе. Рядом стояла недопитая рюмка рома. Выпил.

Шли к Ване Грузинову. Кручёных увязался хвостом, никто его не звал. Сергей знал, что он ненавидит его какой-то особенной ненавистью бездарности. Это даже не зависть, а нечто болезненное. А за душой – чернота одна. Сказал в шутку: «Кручёных перекрутил, перевернул литературу». Тот вспыхнул и мгновенно нашёлся: «Напишите и подпишитесь!» Правильнее было бы сказать – перевернул представление о других поэтах и писателях, именно этим тот всегда любил заниматься: вытащить непотребное в других и рассматривать, и выделять, как главное.