Чертополох и терн. Возрождение веры - Максим Кантор

Знаменуя именно это самосознание, возникают групповые портреты избранной касты – порой вплетенные в религиозный сюжет, это, прежде всего, изображения избранного общества. Собрания людей с лицами значительными и прекрасными пишут Доменико Гирландайо («Явление ангела Захарии», Санта Мария Новелла), Андреа Мантенья (семья и двор Гонзага в Камере дельи Спози), Беноццо Гоццоли (семья и двор Медичи в палаццо Риккарди), Доменико Венециано («Поклонение волхвов»), Филиппо Липпи («Богослужение над останками святого Стефано», собор Прато), Мелоццо да Форли («Учреждение Ватиканской библиотеки»), Филиппино Липпи (капелла Бранкаччи), Франческо дель Косса («Герцог Борсо д’Эсте, награждающий шута Гонеллу») и многие, многие иные. Это репрезентативные портреты правящего класса, то есть портреты первых людей государства, но одновременно это портреты интеллектуалов. Или (так сказать даже точнее) это прежде всего портреты гуманистов, которые – так уж случилось – одновременно представляют правящий класс. Безусловно, это совпадение редкое, Платоном предвиденное, но не вполне точно, как мы теперь знаем, им описанное. Чего Платон предвидеть никак не мог, образовалась особая привилегированная правящая страта – в этой страте сословное происхождение имеет значение, но не происхождение дает права на привилегии и даже не особые знания; класс осознает себя таковым по особому стилю жизни, в котором знания дают право на привилегии, а привилегии подразумевают обладание знаниями. Почему происхождение само собой подразумевает обладание знанием, становится понятным, когда погружаешься в атмосферу флорентийского двора или двора Изабеллы Гонзага; обладание библиотекой, обладание картинами, обладание древностями, гигантские коллекции, привлечение (и оплата) переводчиков с древних языков, обладание кругом приближенных гуманистов – все это силой вещей как бы превращает правителя в поэта и философа. Он (Неоплатоник! Мистик! Духовный лидер!) становится таковым через обладание. Все гармонично соединилось, во всяком случае, кажется, что гармонично. Поэтому художники пишут не просто значительные лица, но интеллектуальные лица; не просто интеллектуальные, но властные лица; лица, на которых лежит печать удовлетворения своей миссией. Это прекрасные лица – и человечество любуется этими ликами избранных итальянских придворных уже пять столетий. Однако есть нечто, что отличает прекрасные интеллектуальные лица привилегированной касты итальянских дворов от лиц святых и схоластов (например, от лица Бернардино Сиенского или Иеронима), от лиц книгочеев Севера, от лиц художников Грюневальда или Бальдунга Грина. Это трудноопределимое, но явно выраженное свойство лица можно попытаться передать словами – самоуверенный покой. Эта правящая страта действительно уверена, что олицетворяет и власть, и духовность одновременно.

Этот феномен врастания интеллектуалов во власть и осознания ими исторической правоты повторяется от века к веку. Любопытно, что в XXI в. в постсоветской капиталистической России образовалось как бы противостояние (оборот «как бы» здесь уместен) так называемых патриотов и так называемых либералов. Здесь не место анализировать взгляды партий, но любопытно, что издевательской кличкой, которой «патриоты» наградили «либералов», являлось выражение «люди с прекрасными лицами». Разумеется, прозвище подразумевало то, что благостные черты лица не являются гарантией прекрасных помыслов. Любопытно здесь то, что в некий, исторически обусловленный момент власть опирается на интеллектуалов и впускает в свой круг – причем вполне искренне – образованных людей. Эти люди по праву знаний (не обременительных: Пико был весьма образованным человеком, но сознательно сделал свои знания диффузными, не университетски концентрированными) привлекаются в качестве советников, спичрайтеров, наперсников и слушателей тех сочинений и воззрений, которые рано или поздно начинает производить правитель. Анджело Полициано, ближайший друг и наперсник Лоренцо Великолепного, с годами делается преданным слушателем сочинений самого Лоренцо; а, помимо Лоренцо, тот же Полициано является секретарем и наперсником просвещенного Альфонса Арагонского. С течением времени образуется своеобразный класс, нисколько не схожий с гуманитарным университетским кругом и даже оппонирующий ему, хотя порой возможны взаимопроникновения. Это класс «гуманистов» – но, в отличие от самого термина «гуманизм», слово «гуманисты» обозначает в данное конкретное время специальное социальное образование.

Сандро Боттичелли становится тем художником, который описывает этот необычайный класс. На картине «Поклонение волхвов» изображены не буквальные портреты гуманистов Анджело Полициано и Джованни Пико делла Мирандолы; здесь портреты символические. В реальности Полициано обладал выразительным кривым носом и был крайне мал ростом, а высокий Пико поражал нежным, почти девичьим обликом, несмотря на воинственность в речах и поступках. Боттичелли пишет лица, напоминающие Пико и Полициано: он написал диспут идеальных гуманистов. Скажем, в групповом портрете кисти Гирландайо, реалиста скрупулезного, портреты этих же людей соответствуют реальному облику. (Помимо прочих свидетельств, Пико и Полициано были эксгумированы, и по останкам восстановили и параметры телосложения, и многое иное; в частности, выяснили, что оба были отравлены.) Равно Боттичелли не пишет подлинного облика Лоренцо Великолепного. Лоренцо был крайне уродлив внешне; не просто некрасив, а именно уродлив. Выдающаяся вперед нижняя челюсть, крупный нос уточкой, утолщающийся к концу (нос напоминает голову рыбы-меч), низкий лоб – черты скорее персонажа гротескных карикатур Леонардо, а вовсе не идеального гуманиста; Боттичелли изобразил облик Великолепного приблизительно. Красота досталась младшему брату Джулиано, но даже его художник идеализирует как на этом холсте, так – тем более! – в последующих аллегорических картинах. Поразительно, что в групповых портретах (впоследствии и в индивидуальных) портретные характеристики уступают первенство характеристикам идеологическим, более того – классовым.

Нежному колориту Боттичелли учился у Филиппо Липпи, но твердую линию и контур он заимствовал в скульптурах Вероккио; твердость линии почти скульптурная и контур жесткий. Не у кроткого Филиппо Липпи можно было научиться такой надменности. Откинутая назад голова, взгляд сверху вниз, павлинья осанка Медичи родственна осанке кондотьера Коллеони. Конную статую Вероккио выполнил пятью годами позже картины «Поклонение волхвов», но работы, предшествующие большой конной скульптуре, уже были в его флорентийской мастерской, которую Боттичелли хорошо знал и в которой учился. На картине Козимо Медичи, старший на тот момент в династии, и два его сына олицетворяют волхвов. Козимо преклонил колени перед Девой, дети (тоже волхвы) смотрят на Марию, но внуки, Джулиано и Лоренцо, уже не участвуют в церемонии. Юноша Джулиано думает о своем, Лоренцо гордо выпятил грудь и о поклонах не помышляет. Традиционное поклонение Святому семейству становится прославлением земного семейства Медичи и прежде всего их круга: если младенцу Иисусу отныне вверена земная юдоль, то за существенную часть таковой отвечают во Флоренции просвещенные люди. Главным в картине является утверждение, что свободный и уверенный в себе человек постоит за свое достоинство самостоятельно – и обладает правами и средствами это доказать. Та же павлиньи-гордая, пренебрежительная к окружающим осанка Джулиано повторена Боттичелли в образе святого Себастьяна (1747, Картинная галерея, Берлин). Святой Себастьян, чертами лица напоминающий Джулиано, не просто «не замечает» своих страданий (как, скажем, Иисус кисти Босха), но высокомерно вызывает стрелы на себя, провоцирует мучителей надменностью. Он выше своих врагов – и по социальному статусу и, главное, по самосознанию. Он – представитель иной страты, неподвластной осуждению – ни правому, ни неправому.