Опасная профессия - Жорес Александрович Медведев

наиболее заметной в хроматине неделящихся (у мышей) клеток печени. Ассоциация какой-то специфической субфракции гистона с делением клеток была ранее неизвестна. Это позволяло нам говорить о первом успехе. Я мог доложить эти результаты на лабораторном семинаре.

В начале апреля The Ciba Foundation, организация поддержки международного сотрудничества в исследованиях по медицинской химии, финансируемая крупной швейцарской фармацевтической компанией Ciba (см. главу 7), проводила в Лондоне симпозиум по структуре и функциям хроматина. Симпозиумы Ciba Foundation отличались тем, что на них приглашали с докладами лишь ведущих специалистов в той или иной области, от двадцати до тридцати человек из разных стран. Труды симпозиумов быстро публиковались в виде хорошо изданных книг. С директором Ciba Foundation доктором Гордоном Волстенхолмом я уже был знаком. В июле 1973 года я участвовал в симпозиуме Ciba Foundation по проблемам клеточного старения. На симпозиум по хроматину меня пригласили в качестве гостя. Докладчиками здесь были известные авторитеты в изучении клеточного ядра. Одним из них был доктор Дж. Тата (J. Таta), заведующий отделом биохимии развития в нашем институте. Именно в его лаборатории мы знакомились с новыми методиками выделения хроматина и разделения гистонов электрофорезом.

В списке участников симпозиума я был очень рад увидеть своих друзей: академика Владимира Александровича Энгельгардта, директора Института молекулярной биологии АН СССР, и Георгия Павловича Георгиева, который заведовал в этом институте одной из лабораторий. Однако до начала заседаний гарантии реального присутствия советских ученых никогда не было. На этот раз проблем не оказалось. На приеме в здании Ciba Foundation перед началом заседаний я увидел и Энгельгардта и Георгиева. Встреча с Энгельгардтом была очень теплой, с Георгиевым – более сдержанной, он считался человеком осторожным. Энгельгардта я не видел с 1971 года. Он заметно постарел, ему исполнилось уже 79 лет. Но держался очень бодро. Однако на первом утреннем заседании обнаружились сложности с его слухом. Из правого уха моего старого друга спускались проводки к кассете с батарейками, крепившейся на поясном ремне. Такое же устройство я видел еще в 1965 году у академика В. Н. Сукачева, приезжавшего в Обнинск к Тимофееву-Ресовскому. Это был давно устаревший слуховой аппарат. Было трудно поверить в то, что за прошедшие десять лет элитные медицинские службы АН СССР не смогли наладить импорт современных моделей, работавших на мини-батарейках и почти невидимых за ухом. Вскоре стало заметно, что Энгельгардт не мог слышать и понимать докладчиков, хотя и старался этого не показывать.

Между утренним и вечерним заседаниями был трехчасовой перерыв на ланч и личные беседы. Большое здание Ciba Foundation в центре Лондона имело на верхних этажах и небольшую гостиницу для зарубежных ученых. Там же находилась и очень хорошая библиотека. После ланча я пригласил Энгельгардта прогуляться, обещая показать интересную достопримечательность. Недалеко от здания Ciba Foundation был самый большой в Лондоне магазин медицинской техники с кабинетами врачей-специалистов – ортопедов, офтальмологов и др., которые предлагали немедленную консультацию. В кабинете с табличкой «Слуховая помощь» консультант, увидев проводок, свисающий с уха Энгельгардта, сразу понял нашу проблему. Я объяснил, что мой друг находится в Лондоне проездом и ему нужно подобрать и приладить новый слуховой аппарат. «Без проблем», – ответил консультант. Через полчаса Энгельгардт выходил из магазина совершенно преобразившимся. Он все прекрасно слышал, а в качестве подарка от фирмы получил и запас мини-батареек на три года.

Письмо отца, прочитанное через 34 года

В конце марта Рой сообщил мне печальную новость о смерти в Астрахани нашей любимой тети Тоси, сестры отца. Ей было 78 лет. Она жила в нашей семье в Ленинграде в 1932–1937 годах. Отец пригласил ее из Астрахани помогать семье, когда мама поступила в музыкальное училище. С 1935 года Тося работала на одном из военных заводов Ленинграда, изготовлявших артиллерийские снаряды. После нашего переезда в Москву она осталась в Ленинграде, пережила блокаду, а при первой возможности уехала на родину в Астрахань, где жила ее младшая сестра Катя. Тося замуж не выходила и не имела детей.

Последние годы у нее были проблемы с сердцем. Муж тети Кати, капитан рыболовецкого траулера, умер лет пять назад. Рой улетел в Астрахань на похороны и прожил там около недели. Разбирая Тосины бумаги, он неожиданно нашел несколько писем отца нам, маме и самой Тосе с Колымы, из поселка Верхний Сеймчан, где отец работал в 1940 году после больницы, в которую он попал с медных рудников Нижнего Сеймчана. Эти поселки находились в нескольких сотнях километров от Магадана вглубь материка. В Верхнем Сеймчане был совхоз с парниковым хозяйством, обеспечивавший Нижний Сеймчан морковью и свеклой. Никакие другие овощи в этом климате не вызревали, лето продолжалось там менее трех месяцев. Я уже писал в начале книги, что наш отец, профессор Военно-политической академии, работавший на кафедре диалектического и исторического материализма, был арестован в августе 1938 года как бухаринец и осужден на восемь лет, которые он отбывал в Магаданской области. Его не лишали права переписки, и до сентября 1940 года мы могли ему писать и получали от него письма. Тогда мы жили в Ростове-на-Дону. Все наши вещи и бумаги пропали в период первой оккупации Ростова-на-Дону немецкой армией осенью 1941 года. Но, как оказалось, мама делала с некоторых писем отца копии и посылала их Тосе в Ленинград. Одно из этих писем Рой нашел теперь в ее бумагах. Это письмо мы читали, когда нам было по четырнадцать лет. Тогда мы еще не понимали всего масштаба трагедии сталинского террора.

«6 мая 1940 г.

Здравствуйте, дорогие!

Ну вот и к нам дошла, наконец, весна. Она у нас погостит недолго. Долгая зима здесь быстро и бурно переходит в жаркое лето. Природа торопится. Человеку надо угнаться за ее темпами, чтобы получить от нее нужные плоды. С полей еще не сошел снег, но он заметно оседает, темнеет и точится весенними лучами. Скоро начнутся ответственные полевые работы. Пока мы энергично готовим рассаду.

Физически я очень далек от вас. Но в своих мыслях и чувствах я близок к вам, как никогда: вы “главный предмет моих привычных дум”, смысл и цель жизни. Я без устали перебираю в обострившейся памяти все домашние эпизоды, вплоть до мелочных, и воспроизвожу ваши милые образы. И в этом моя утеха и радость.

Я вступил в возраст, который древние греки называли “акме”. Это позднее лето и начало осени – период творческого плодоношения. В этот период особенно тянет к философии. И я когда-то дал себе слово –