От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Итак, я возвратился в Пети-Шато – под регистрационным номером 1003. Мне всегда присваивали номера, и я помню их. Теперь я живу в павильоне «С», в «номере» 331, и не в голубых или розовых комнатах, которые принято предоставлять в подобных замках гостям, как знатным, так и не очень. Два или три дня спустя меня переводят в «номер» 86 в «CROP». Я уже не помню значение этой аббревиатуры, но это был учебный павильон. На самом деле я сам попросил о переводе сюда, в секцию прикладного искусства. Здесь, помимо всего прочего, можно было посещать курсы часовщиков, рисования, живописи, скульптуры, музыки и некоторые другие. На курсах нам преподавали несколько мастеров, известных дирижеров, музыкантов, художников, скульпторов, а также учителя начальной и средней школы.

По нашим «номерам», мастерским и классам мы перемещались совершенно свободно, но на воздух выходили только во время прогулок, на полчаса в день. И тяжелее всего было то, что мы снова за решеткой! В одном из своих писем от 11 ноября 1949 года я писал, что мой брат переведен из шахт, где он работал, и только что прибыл сюда, в Пети-Шато. Однако, поскольку его приговорили к пожизненному заключению, ему не позволялось посещать курсы в CROP. Заключенным с большими сроками приходилось гнить здесь и дальше, несмотря на трехлетнюю работу глубоко под землей, в шахтах! Из 15 писем за тот период на девяти имелся штамп цензуры, а шесть остальных попали к адресатам ценой разных ухищрений.

Перебирая их, я переживаю множество других воспоминаний, хранимых этими старыми трогательными архивами. Порой мне приходится обращаться к ним, дабы уточнить некоторые детали и даты. И еще у меня есть маленькая дубовая шкатулка, не законченная, потому что мой друг К. Снель (имя, аналогичное немецкому schnell – «быстрый») был самым медлительным работником в Беверло; но, кроме того, замечательным товарищем и прекрасным мебельщиком. Да простит он меня за то, что говорю об этом сегодня, но я ждал этого момента 45 лет! Ведь скажи я ему это тогда, то он бы и не взялся за работу. Чтобы успокоить его, скажу, что всегда глубоко уважал его.

Так монотонно текли дни, недели и месяцы, однако был день, точнее, два «дня открытых дверей» в CROP. Но не поймите меня неправильно: «дни открытых дверей» были не для всех. Только нашим родным разрешалось приходить сюда, любоваться, а также покупать работы и творения наших мастерских. Что дает возможность ходить под руку с дорогим тебе человеком и даже положить ей руку на плечо, поскольку совершенно очевидно, что этот дорогой человек в большинстве случаев принадлежал к противоположному полу. Можно тайком, всего лишь на мгновение, обнять ее за талию, но стоп! Ни шага дальше! Однако это ужасно – после четырех с половиной лет заключения и почти шести лет с нашего последнего поцелуя! И все же она держит себя в руках, я тоже; да и разве я смог бы поступить иначе? Во всем этом только ее заслуга. Относительно «дней открытых дверей» я припоминаю одну неприятную сцену, при которой я присутствовал и хотел бы остаться молчаливым свидетелем. Вот почему я не привожу даже инициалы этого товарища по несчастью, чтобы не смущать его. Могу только сказать, что он служил fourrier – унтер-офицером-квартирмейстером. Как и у всех нас, у него имелась посетительница. Его мать. Конечно, она мало походила на модель или обладательницу «Приза за элегантность», но это была его мать. Она произвела его на свет лет в двадцать, не более! И по всему было видно, что он стеснялся своей матери, явно сравнивая ее с другими. Он держался от нее на некотором расстоянии, хотя никто не запрещал ему взять ее под руку или даже обнять! Что до меня, то я испытывал за него такой стыд, что даже столько лет спустя не смог забыть об этом случае, о его возмутительном отношении к матери. Я просто обязан был сказать; меня это так сильно потрясло, что я не мог смолчать. Понятно, что в таком замкнутом обществе подобные вещи затрагивают людей куда сильнее, чем где-либо еще, а что до него… она по-прежнему осталась его матерью и приходила навещать его!

На следующий день плакат извещает нас о предстоящей лекции «Леопольд II и Бельгийское Конго» Г. Родиуса, бывшего члена Сопротивления. Я был потрясен. Ведь Г. Родиус близкий друг моих родителей, всей нашей семьи. Кроме того, очень давний друг. Они познакомились в «колониях», естественно не в Меркспласе. И он никогда не терял с ними связь, как и я не забывал о нем. Будучи членом Сопротивления, он не принадлежал к числу тех, что вступили в него «в последний момент». И занимался «разведкой», но никак не убийствами. Он имел право на собственные идеи, не меньше, чем я, и это не мешало нам уважать друг друга. Он ни разу не сказал ничего дурного о моем отце. Он не из тех, кто убивал наших сограждан, женщин, детей, родителей легионеров или пожилых людей, не из тех, кто бахвалился, расхаживая с вооруженными до зубов группами по 10 человек, чтобы после ухода последнего немецкого солдата арестовывать детей за то, что они состояли в Jeunesse, рексистском молодежном движении!

Я был рад неожиданно подвернувшейся возможности повидаться с ним. Если бы не эта встреча, я не знал бы, где искать его, и, отчасти из гордости, никогда не решился бы поговорить с ним. Поскольку мы встретились случайно, то у меня не было причин не напомнить о себе. Я знал, что не поставлю его в неловкое положение. В день лекции мне удалось найти местечко на скамье прямо у центрального прохода через зал. По окончании лекции лектор, в сопровождении начальника тюрьмы и его свиты, направился через проход к выходу. Чтобы меня не схватили слишком рьяные охранники, я подождал, пока Г. Родиус не окажется в пяти-шести шагах от меня. И лишь тогда встал и сделал шаг в его сторону. Он и сопровождающие его лица остановились, слегка удивленные и явно озадаченные тем, что мне могло от них понадобиться. Я немедленно представляюсь Г. Родиусу. Небольшое замешательство, и он обнимает меня, берет за плечи! Теперь пришел черед остолбенеть его компаньонам! Первым порывом начальника тюрьмы, когда он увидел мое приближение, было оттолкнуть меня в сторону. Вдобавок к представителям наших «властей» в лице начальника тюрьмы и его заместителя здесь находился советник Ханссен и другие члены Службы переобучения, трудоустройства и опеки. Позади меня стоял заключенный, который был знаком с лектором по Африке и тоже надеялся поговорить с ним.

Мсье Родиус, хоть и не с первого взгляда, узнал меня. Что до меня, то я не видел его с 1939 года! Его поразила случайная встреча со мной, хотя он и знал о моей политической ориентации и поступлении на военную службу. Скромность не позволяет мне пересказать все то хорошее, что он наговорил начальнику тюрьмы о моей семье и обо мне, однако все его окружение это слышало. Потом он пообещал, что напишет мне, что примет на себя всю ответственность и, если я пожелаю, станет моим официальным tuteur – опекуном, потому что как пожилым людям необходима трость для ходьбы, так и молодым побегам не обойтись без поддержки! В результате начальник тюрьмы и его приближенные стали выказывать мне некоторое уважение, даже обращались ко мне «мсье»! Многие годы прошли, прежде чем кто-то стал так величать меня, поскольку здесь слово «мсье», безусловно, являлось титулом!

Примерно пять недель спустя начальник тюрьмы сообщил мне, что во второй половине дня меня выпустят на свободу! Это случилось 11 марта 1950 года, после пяти лет пребывания в заключении – 1758 дней содержания под стражей, как указано в моей справке об условно-досрочном освобождении, которую я должен был вернуть, но умудрился сохранить в качестве памятного сувенира. Сообщил мне об этом руководитель CROP, Геварт, тоже заключенный. Впервые слово «освобождение» доставило мне такую радость. Только сейчас я радовался за себя, а не за других.