От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Система правосудия завела более 500 тысяч досье относительно «коллаборационизма», и если вдуматься, то это вовсе не преувеличение, а если учесть еще и семьи, то наберется не менее миллиона человек! Тем не менее, за исключением единичных робких попыток в прошлом, всего несколько фламандских журналистов, более смелых, чем остальные, недавно открыли эти досье и показали, что на самом деле представляло собой «очищение нации»; что людям за такое короткое время вынесли столь суровые приговоры, даже не позволив обвиняемым произнести хотя бы слово или, в редких случаях, разрешив сказать очень немногое. Несомненно, я буду серьезнее воспринимать «средства информации» лишь тогда, когда их расследования станут не столь выборочными и не направленными исключительно на раздувание скандала. Они должны работать более сбалансированно. К счастью, не все пытались очернить нас, разнюхивая больше в одном направлении, чем в другом, заботясь больше о том, чтобы успокоить совесть, а не вытащить на свет голую правду. Но для того чтобы сказать правду, требуется мужество, большое мужество и упорство, поскольку тех, кто осмелится это сделать, на пути ждут ловушки и давление влиятельных кругов – примером этому служат те телевизионные программы, которые сначала попросту запретили, а потом, после жесткой цензуры, распустили.

В отношении правосудия принято считать, что трибунал «дополняет» его, однако в данном случае складывалось впечатление, что он «заменил» собой правосудие; особые трибуналы, les tribuneaux d’exception, присвоили себе все его функции! Можно ли тогда всерьез говорить о какой-то беспристрастности правосудия? Что общего может это иметь с аллегорическим образом на стене Дворца правосудия, изображавшим Фемиду с завязанными глазами? Ведь правосудие на самом деле оказалось слепым, страдающим слепотой на оба глаза. В 1946 году никто даже не заикался о «плохом зрении»! Как бы там ни было, мой моральный дух остался таким же, что и до приговора, потому что задолго до этого я пришел к такому решению, а также потому, что я никогда не воспринимал всю эту комедию всерьез, несмотря на мое осуждение и целую череду разочарований и крушение надежд, порожденные всем этим!

Я считаю, что время от времени полезно давать пояснения определенным событиям, а не просто пересказывать их. Те, кто прочтут мое повествование, будут таким образом иметь представление о нашем душевном состоянии, с которым мы прошли через все эти невзгоды, и о той атмосфере, что окружала нас, а не только о событиях.

Когда я покинул Вторую палату суда, где мне только что вынесли приговор, я снова ненадолго увидел своего брата и друзей. Им разрешили передать мне бутерброды, которые я потом съел в камере Дворца правосудия, где меня заперли. Приговор отнюдь не лишил меня аппетита! В конце дня жандармы возвратили меня в Пети-Шато, и, когда я вернулся в свой «номер», меня встретило обычное в таких случаях любопытство моих товарищей.

– Ну, к чему приговорили?

– A mort, a mort, a mort! (К смерти, к смерти, к смерти!) – пропел я на мотив популярной тогда на радио песенки «Amor, amor, amor!» – «Любовь, любовь, любовь!». Они от души рассмеялись, говоря: «Как раз то, чего ты сам хотел». Я вывел их из заблуждения, сообщив, что получил 20 лет.

Затем продолжается ежедневная рутина, и мы говорим о других вещах. Вопреки совету моего адвоката, я не собираюсь подавать апелляцию. Это бессмысленно. И я хочу как можно скорее отправиться в лагерь Беверло, где, по крайней мере, не будешь все 24 часа в сутки заперт в четырех стенах и где каждый может дышать свежим воздухом, хоть и за колючей проволокой. Как только срок подачи апелляции истекает, осужденного при первой же возможности отправляют в постоянный лагерь. И хотя «в принципе» мы считались всего лишь подозреваемыми, всех нас держали за толстыми стенами и самыми надежными решетками королевства, а как только нас осудили, нам пожаловали пребывание на свежем воздухе в сельской местности! Объясните мне такое несоответствие! Нам полагалось пользоваться преимуществами своего положения все то время, что мы были – или предположительно были – невиновны!

Помнится, как я тогда говорил своим товарищам, что, если нас не освободят в течение года-полутора, нам не видать свободы как минимум пять лет. Они должны это помнить. Должен заметить, что для такой уверенности не было ни малейших оснований, всего лишь интуиция. Вот и получилось, что большинство отсидело в среднем по пять лет. Мой брат, тот, с которым мы оказались вместе, пробыл в заключении семь лет, один мой друг девять, а майор Геллебаут целых шестнадцать!

В какой-то момент я подумывал о побеге из Беверло, однако мой брат взял с меня обещание, что я не убегу без него. Вышло так, что суд над ним отложили, потом, почти сразу после воссоединения со мной, его отправили из Беверло на работу в шахтах. В таких обстоятельствах бежать не предоставлялось возможным, и план побега отправился в топку, где и сгорел. Вот почему ни начальник тюрьмы, ни кто-либо из надзирателей так и не получили от меня «почтовой открытки».

В первой половине сентября 1946 года грузовик жандармерии отвозит меня в Беверло. Лагерь расположен на востоке коммуны Bourg Léopold, Леопольдсбург, что создавало определенные трудности для родственников, раз в месяц приезжающих навестить нас. Однако это обернулось укреплением связей, если в том имелась необходимость, между семьями заключенных, говорящими как на фламандском, так и на французском. Семьи организовывались в группы, чтобы сообща нанимать такси, ведь дорога от железнодорожной станции до лагеря оказалась долгой и, в конце концов, некоторые из родителей были уже далеко не молоды. Так родилась дружба, пересекавшая все общинные границы.

Солидарность и дух товарищества войск СС как на фронте, так в пору бедствий продолжали объединять нас в братский союз там, где Бельгийское государство не смогло ничего добиться. Это победа над посредственностью. С момента моего прибытия в сектор «Е»[112], куда попадают все новички, я чувствовал себя по-настоящему свободно. И не из-за того, что режим здесь «либеральный», а потому, что здешний мир отличается от того, где я находился прежде. Один воздух чего стоит! Одного воздуха уже достаточно. Возможность дышать полной грудью! Какое счастье, что за наслаждение! Снова видеть землю, траву, деревья, леса! Наконец-то я вижу солнце. Придет пора, и я увижу снег, опять почувствую дыхание ветра на своем лице!

Я хочу представить точную картину жизни в Беверло. Здесь мы имели – и это очень важно – возможность гулять, перемещаться по лагерю и, переходя между бараками или из одного отсека в другой, встречаться со многими товарищами. За все время пребывания здесь, примерно за три года, я находил по лагерю сотни километров, беседуя то с одним, то с другим.

Здесь, в секторе «Е», собрали всех осужденных на пожизненное заключение, и среди них находился товарищ, которого на самом деле звали Perpète – Пэпитьюэт, и это имя мы выбрали для всех, кого осудили на пожизненное заключение (фр. à perpette – навсегда, пожизненно, без срока. – Пер.). Возможно, судьи решили таким образом показать, что не лишены чувства юмора? И, как я уже сказал, через этот сектор проходили все вновь прибывшие. Сектор «F» являлся прибежищем, если так можно выразиться, для тех, кто не мог работать, по крайней мере теоретически. Совершенно случайно вышло так, что после сектора «Е» я попал именно туда.