От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945 - Фернан Кайзергрубер

Выйдя из карцера, я присоединился к своим товарищам и приспособился, если можно так сказать, к жизни и повседневной рутине лагеря в Кампине, неподалеку от Тюрнхаута. Выйдя утром из общей спальни, я вместе с другими направляюсь в умывальную, чтобы умыться. Душ доступен только раз в одну или две недели, точнее не припомню. Становлюсь перед эмалированной металлической раковиной и начинаю раздеваться. Не успел я положить трусы поверх остальной одежды, как на меня набрасываются два охранника, крича и жестикулируя, чтобы я прикрыл наготу! Мне объясняют, что здесь, за исключением душевых, не разрешается мыть ничего, кроме рук, лица, ног, и по необходимости ополаскиваться по пояс, но не более того! В Беверло, не говоря уже о привычных душах с ледяной водой, мы мылись под душем все вместе. Под «все вместе» я подразумеваю группу из 40–50 человек, раздетых догола! Но здесь никакой распущенности, это даже не обсуждается, по крайней мере не обсуждалось до прибытия из Беверло таких важных персон, как мы.

На следующий день уже пятеро или шестеро из нас следуют моему вчерашнему примеру. Вмешивается охрана, но ее явно недостаточно, чтобы добиться порядка. На другой день уже более 20 человек моются полностью голышом, охран ники могут орать, сколько им угодно, но нам на это плевать, и их упреки стихают! И им остается только уступить. Появление такого значительного количества решительно настроенных заключенных из Беверло, где они пользовались определенными «свободами», внесло свой вклад в изменение здешних правил и устаревших инструкций, наверняка датируемых прошлым веком, временем создания лагерного централа. Столкнувшись с риском спровоцировать волнения, администрация была вынуждена «разбавить водой свою святую воду»!

Да, прибыв сюда, все мы ощутили на себе тяжесть ханжества и влияние замшелого духовенства, словно мы присутствовали на длинной и нудной проповеди. Некоторые из охранников по секрету сообщили нам, что для них считалось предосудительным пропустить мессу или определить детей в мирскую школу. За ними присматривали и следили, более того, в большинстве своем они жили в том месте, которое мы называем «колония», и лучшего названия ему не подобрать! Колония Мерксплас, которая всегда так называлась.

Не считая времени, что мы проводили в швейной мастерской, где всегда не хватало рук, мы, к нашему изумлению, читали, играли в пинг-понг и немного в баскетбол. Всегда. За парой исключений, охрана вела себя корректно, порой даже понимающе, но здешние «старожилы» говорили мне, что так было не всегда. Эти же «старожилы» также сообщили, что за несколько недель после нашего появления здесь все изменилось в лучшую сторону!

Не хотел упоминать об этом, но ради объективности должен сказать, что за время моего пребывания в колонии нам с товарищами разрешили сходить два или три раза на просмотр кинофильмов. И кстати, я вспомнил, что в Беверло нам тоже показывали кино, но там в этом не было ничего удивительного. И еще в Меркспласе мне разрешили два-три свидания с невестой, хотя и не без нескольких унизительных обращений к начальнику колонии. Для всех нас, заключенных, не нашлось другого способа «искупить вину», кроме как работать в швейной мастерской. Этих слов мы наслушались здесь до тошноты. Мы должны были «искупить свою вину»! Эту же фразу использовали и «средства массовой информации». Заключенные должны были делать это по экономическим причинам, ради своего же блага, что устраивало государство, которое так замечательно заботилось о них, ничего не прося взамен. А мы… мы трудились в швейной мастерской! Однако те, кто, возможно, пообещал не бежать из Меркспласа, дополнительно имели выбор между производством кирпича, полевыми работами, фабрикой картона и, наверняка, еще парой других занятий, каждое из которых оплачивалось лучше или хуже другого.

Свое свободное время мы посвящали занятиям спортом и другим развлечениям внутри четырех стен, во дворе корпуса «В» – во всяком случае, те, кто находился в этом корпусе. Перечитывая корреспонденцию за тот период, я обнаружил свои «идентификационные данные»: заключенный № 45, камера 50. Данные, если так можно выразиться, времени моей «изоляции». А потом всегда одно и то же: № 45, но отсек уже 283, корпус «В». 5 июля 1949 года, в день моего поступления сюда, я уже писал, что здесь было довольно-таки чисто. Действительно, учитывая цензуру, мы не могли писать о том, что нас не устраивало. Наши письма не прошли бы цензуру, а ведь нам нужно было как-то успокоить родных. Но я всегда писал все как было и всегда сравнивал с тем, что повидал со времени своего первого ареста. Однако я не выискивал недостатки, можете мне поверить. Еще я писал, что мне недостает свежего воздуха и бассейна. Что еще, зная о цензуре, мы могли написать?

Мне позволялось писать одно письмо в 25 строк раз в неделю, а еще получать «медицинские» посылки. Каждые две недели я имел право на свидание. Для родственников по-прежнему составляло проблему добраться сюда, особенно для наших фламандских товарищей, поскольку Мерксплас находился не за ближайшим углом от крайних точек что Валлонии, что Фландрии. Нужно было часами ехать на поезде, автобусе и трамвае, чтобы повидаться всего один час, а затем тем же путем возвращаться обратно. Перечитывая эти старые пожелтевшие письма, я, к своему удивлению, обнаружил, что в Беверло нам разрешалось только одно письмо в месяц, хотя, с другой стороны, там у нас имелось много способов получать письма нелегальным путем. Мое первое дозволенное письмо из Пети-Шато датировалось 7 августа 1946 года. Мне пришлось ждать целых 15 месяцев! 15 долгих месяцев с момента моего заключения, чтобы написать ей хотя бы слово, – и это произошло на следующий день после ее первого посещения. Со временем все кажется каким-то расплывчатым, даже худшие из страданий! Но когда перечитываешь старые письма, в памяти всплывают все подробности!

Просматривая письма, даже я должен признать, что события, казавшиеся тогда значительными, сегодня выглядят просто смехотворными, особенно для меня. Но я пережил их и помню – хоть и старался писать обо всем с долей юмора. Мы глубоко страдали, хотя и не желали в этом признаваться самим себе – только не себе! И, кроме того, мы не хотели, чтобы наши родные утратили веру! Да, порой нам приходилось подбадривать их! Но, к счастью, наши семьи обладали достаточным мужеством, а в моем случае той, с которой мы обручились, пришлось ждать меня целых восемь лет после обручения, прежде чем мы снова оказались вместе! Из страха оскорбить скромность своей невесты я оказывал ей сдержанное, но красноречивое почтение.

К счастью, в Меркспласе я обзавелся новыми хорошими товарищами и, к своему удивлению, очень верным другом моих родителей, биржевым брокером и нашим соседом из тех времен, когда мы еще жили в Антверпене.

Касающийся Меркспласа эпизод подходит к концу, поскольку я получил предписание на перевод в Пети-Шато, что избавляло меня от угнетающей атмосферы Меркспласа, а мою невесту от долгих и недешевых поездок. Следует помнить, что я полностью зависел от нее и своего старшего брата, которого к тому моменту освободили. И я его не забыл! Как и не забыл, что другой мой брат присылал мне, когда мог, еду из шахты, где он работал! Такое тоже нельзя забыть.

Наконец 25 августа 1949 года я покинул «колонию», чтобы вернуться в Брюссель.