Селянин - Altupi

чмырь маме Гале не понравился. Ему эту информацию Андрей слил, теперь хотелось её из первых уст услышать.

— Не очень хороший мальчик. Грубое слово мог сказать, над животными издевался. Гордыня процветала. Но промеж собой у них с Егором ласковые отношения были.

— Но я же лучше? — ревниво осведомился Кирилл, умалчивая, что живодёрство и сквернословие, а также куча других пороков были его хобби. Были.

— Ты замечательный, Кирюша. Егорушке с тобой повезло.

— А мне с ним.

— Натерпитесь вы ещё бед, ребята. От общества нашего натерпитесь. Берегите свою любовь, держитесь друг за друга.

В комнате совсем стемнело, превратилось в однообразно-серое. Электрическим светом разбивать эту тёплую атмосферу было жаль.

— Будем беречь, мам Галь.

— Ты, Кирюша, маме перезвони. Она поймёт тебя. Она мать твоя, она тебя выносила.

— Если бы всё было так просто, — ответил Кирилл, но пообещал. Потом забрал смартфон и отправился звонить на улицу, заодно посмотреть, не нужна ли помощь. На картошку идти уже не было смысла.

Корова протяжно мычала в хлеву, значит, Андрей её привел, а Егор готовил к дойке. Кирилл повертел головой, выбирая сторону, в которую идти, и выбрал улицу. Поговорит с чокнутой маман без свидетелей, заодно глянет, приехал ли «Опель Мокко».

Тихо, чтобы щеколда не звякнула, Кирилл выскользнул за калитку, дошёл до обочины, где скучал его «Пассат», и первым делом повернулся к коттеджу. Банкиршиной машинёнки не было. Слиняла, коза: стыдно Егору на глаза показываться?

Кирилл встал под деревьями, чтобы летучие мыши не спикировали ему на темечко, вызвал номер матери. У неё вместо гудка играли отвратные «Белые розы».

Песня прервалась, и возник командирский голос матушки:

— Кирилл! Ты не отвечал на мои звонки!

— И что? Ты готова меня понять и простить?

Она его как будто не слышала.

— Немедленно возвращайся домой!

— Я Егора люблю, мам. С ним хочу быть.

— Ты опять за своё? — мама театрально ужаснулась, будто не знала, что её сын вторую неделю трахается с парнем. — Немедленно возвращайся! Скоро учёба начнётся! Девок у тебя вагон будет!

— А, ясно, — протянул Кирилл. — Тогда мне твоя учёба на хуй не сдалась. Я бросаю институт и устраиваюсь на работу. Я уже искал. Дворником или слесарем в комсервисе. Или продавцом в «Магните».

— Кирилл! — голос матери зазвенел. — Кирилл! Как ты бросишь институт? Ты что, в армию захотел?! Тебя сразу заберут!

Калякин ахнул. Про армию он забыл. Что же, теперь придётся учиться? Теперь всем планам конец?

Тревоги

Кирилл онемел от шока от собственной недальновидности. Мать воспользовалась замешательством сына, увидела в нём свой успех и ринулась в новую атаку. Нет, ей бы, правда, в армии командиром служить или, на крайняк, генеральской женой быть.

— Кирилл! — загремел в ухо её голос. — Немедленно возвращайся домой! Немедленно, пока я не приняла меры! Я не дам тебе попасть в армию! И учёбу бросить не дам, так и знай! И отец на моей стороне!

Эти крики и угрозы бесили. Кирилл недовольно зарычал, борясь с желанием послать мамашу на хуй. Кое-как сдержался и выпалил в том же тоне:

— Учёбу я всё равно брошу, ясно? А если не хочешь, чтобы меня в армию загребли, помогите откосить! Отец говорил же, что у него связи есть!

Мать театрально охнула в трубку.

— Откосить, чтобы гомосексуализмом заниматься?! Нет!

— Что нет-то? Теперь скажи, что лучше в казарму меня отправишь! Давай отправляй! Там одни молодые хуи с задницами!

Кирилл расхохотался, представляя, что говорит это матери в рожу, а не в микрофон смартфона. Он, конечно, понимал, что Елена Петровна Калякина баба стреляная, её по-настоящему, без актёрских выкрутасов, из равновесия вывести сложно, однако удовольствия хотя бы попытаться сделать это лишать себя не хотел. С другой стороны, а вдруг её накрашенная физиономия сейчас действительно вытянулась? Вот умора!

— Тебе ещё два года учиться, — угрожающе холодным голосом, не дожидаясь прекращения смеха, произнесла мать, — и ты их отучишься.

Смех резко оборвался. Кирилла всё достало.

— Ага, надейтесь, — сквозь зубы прошипел он в трубку, держа её перед лицом и глядя на фотографию перекошенной мамаши на экране. — Ваш ёбаный институт я брошу, а от армии найду, как откосить. Я в леса убегу, пусть ищут. Поняла?

— Кирилл, ты вынуждаешь нас принять меры.

— Какие хоть меры? — Кирилл опять раздражённо взбрыкнул, но по позвоночному столбу прошла ледяная волна. Он подумал о Егоре, на которого могут спустить всех собак. Бешеных собак.

— Узнаешь, — пригрозила мать. — Послушай меня и возвращайся домой. Мы простим тебе эту блажь.

Закончила маманя как грёбаная богиня правосудия, голос её был твёрд, тон безжалостен и неумолим. Только говорила она клишированными фразами из фильмов — тьфу! Не могла что-нибудь пооригинальнее придумать. Кирилл опустил руку с мобильным и смачно сплюнул на землю. Как его всё задолбало! Взрослые эти, сучары, задолбали! Да он сам взрослый, сам знает, как ему быть! Если не хочется ему учиться, почему он должен каждый день ходить на дурацкие лекции и получать профессию, которая ему не интересна? Кто сказал, что это делать «надо»? Кому надо? Если в армию он идти не хочет, почему его заставляют туда идти? Кто, блять, вправе распоряжаться его жизнью и молодостью? Почему не служат только те, кому это нравится?

Кирилла мутило. Отчаянное положение выворачивало его наизнанку: как ни поступи, всё плохо. Не хотел он никуда уезжать, хотел быть с Егором — помогать ему, трахаться. Да и кто заставит его уехать? Не силком же поволокут? Меры предпримут? Пусть только попробуют!

Никогда не отличаясь послушанием, Кирилл и сейчас решил забить на давление родителей. Выкрутится как-нибудь, не в первый раз. Главное, чтобы Егор не узнал, а то опять заведёт разговор про институт и неожиданности — меньше знает, крепче спит. Молчание для их же совместного блага. Правда способна разрушить их тихое деревенское счастье.

Решение послать предков в долгое пешее путешествие взбодрило Калякина. Он быстро выкинул хрень про армию и угрозы из головы. Спрятал смарт в карман, посмотрел наверх в поисках порхающих впотьмах летучих мышей и пошел во двор. Проснулась и принялась глодать совесть за четыре недополотые грядки и отлынивание от дел. Эти муки были крайне неприятны, до