Золотая чаша - Генри Джеймс

высматривали с балкона возвращающихся прогульщиков, дабы со всей возможной пунктуальностью вновь принять их под свою опеку. Они были веселы, они были беззаботны в это восхитительное утро; они перегнулись через перила, окликая идущих внизу, нарушая скучное однообразие тяжеловесного черного дома и тем чуть ли не шокируя всю благопристойную Портленд-Плейс. А те, стоя на тротуаре, запрокинули головы вверх. Так смотрят на бастионы осажденного замка. Даже мисс Богль, превосходившая всех ростом, чуточку приоткрыла рот, словно взирая на некие высшие существа. Едва ли эта улица видела столько раскрытых ртов с тех самых пор, как маленькие оборвыши пели здесь жалобные песни на Рождество, выпрашивая пенни; тогда еще Америго, обожавший старинные английские обычаи, выбежал из дома, воскликнув: «Santissima Vergine![46]» – полюбоваться на юных хранителей традиций, а заодно и откупиться от них. Что касается Мегги, она сейчас раскрыла рот, поражаясь неутомимому трудолюбию этой деятельной парочки.

6

Вот уже несколько недель миссис Ассингем не случалось наносить столь результативных визитов Мегги, но это упущение не замедлили исправить, как только начала обсуждаться дата всеобщего переселения в «Фоунз», более или менее одновременного для обоих домов. Мегги очень скоро сообразила, что возобновление прежних отношений со старинной подругой, о чем она говорила с отцом, – единственное, что не слишком ее выдаст. Даже отец, который всегда, как он выражался, верил в их старинную союзницу, не обязательно заподозрит, что ей требуется помощь Фанни для достижения какой-то определенной цели, особенно если Фанни будет держать себя так, как умеет только она. Миссис Ассингем, пожалуй, могла бы встревожиться, знай она, насколько безоговорочно Мегги полагается на ее способности. Собственно говоря, она и встревожилась, хотя чаяния Мегги открылись ей не вдруг, а сравнительно постепенно.

Среди прочего наша юная дама полагала, что ее путь к спасению, возможность защитить себя от подозрений в том, что у нее самой имеются подозрения, находится в руках Фанни, поскольку та может служить своего рода внешним проявлением отношения Мегги к сложившемуся у них образу жизни. Это была, что называется, нелегкая задача, но ведь миссис Ассингем существовала в основном для заботы о Мегги, во всяком случае, ее можно было убедить посвятить себя такому служению. Мегги глубоко верила, что дело обстоит именно так, и эта вера была лучшим, прекраснейшим цветком из сорванных ею в пышно разросшемся саду всевозможных догадок и озарений, связанных с приемом на Портленд-Плейс в честь мэтчемской компании. В тот вечер миссис Ассингем, воспрянув от уныния, была полна отваги и сочувствия. Тогда-то она и показала (может быть, несколько неосторожно) свою осведомленность о существовании мрачных подводных глубин, и теперь уже было поздно пытаться исправить этот промах. И вот княгинюшка подступила к ней с таким видом, словно готова была высказать вслух все эти истины. Несомненно, Мегги была достаточно щепетильна, чтобы с самого начала намекнуть приятельнице, чего от нее ждут, однако объявила напрямик, что ничуть не стыдится, замечая у миссис Ассингем явное опасение по поводу возможных необычных просьб. В самом деле, Мегги сразу же начала говорить ей удивительные вещи, к примеру:

«Знаете, дорогая, вы можете мне помочь, как никто другой не сможет» или: «Клянусь, мне бы отчасти хотелось, чтобы с вами случилось что-нибудь ужасное, чтобы вы лишились своего состояния, или здоровья, или репутации (не обижайтесь, душечка!) – тогда я могла бы почаще бывать с вами или держать вас при себе, и никто бы этому не удивлялся, а говорили бы только, что такая доброта вполне в моем духе». У каждого из нас есть свои способы борьбы с собственным самоотречением, и Мегги, совсем не думавшая о себе, когда речь шла о муже или отце, или думавшая совсем чуть-чуть, слабо и неуверенно, когда речь шла о ее мачехе, в эту критическую минуту готова была без малейших угрызений совести принести в жертву личную жизнь и свободу миссис Ассингем.

Такая позиция заставляла Мегги с особым интересом приглядываться к внешнему облику и движениям души своей жертвы. У нее сложилось впечатление, что миссис Ассингем приготовилась к худшему и, пускай без шумных протестов, с тревогой пытается разузнать, чего же она, Мегги, добивается. И в конечном итоге – который был на самом деле не так уж далек – выяснить это не составило для нее большого труда. Мегги почти неприкрыто дала ей понять, что считает ее ответственной за что-то; не стала сразу расставлять все точки над i, а всего лишь ненавязчиво выразила старшей подруге трогательное доверие. Как-то само собой получалось, что Фанни находится здесь, чтобы видеть и понимать, помогать и поддерживать. Как видно, добрая женщина полагала, что уже давно оказывает влияние на судьбу этой семьи и что любой поворот в их взаимоотношениях так или иначе проистекает из ее дружеского участия. И вот теперь на глазах нашей милой дамы ее юная приятельница воздвигла целую башню на фундаменте этого самого дружеского участия, примерно так же, как проказливый ребенок строит на полу шаткое сооружение из кубиков, не забывая поглядывать краешком глаза на взрослых, исподтишка наблюдающих за ним. Кубики то и дело обрушиваются, ибо это в природе кубиков, но придет время, постройка вознесется так высоко, что старшие будут вынуждены обратить на нее внимание и похвалить маленького строителя. Между тем миссис Ассингем, проявляя безоговорочную готовность всю себя отдать заботе о благополучии своих друзей, тщательно избегала любых конкретных признаний.

С вниманием почти тревожным она была целиком поглощена очевидным счастьем своей подруги. По-видимому, Фанни считала само собой разумеющимся, что последние события неким не вполне понятным образом еще больше способствовали этому прекрасному состоянию души. Если княгинюшка в данную минуту находилась в свободном полете, Фанни готова была объявить всему миру, что видит ее полет, что всегда это предчувствовала и что в такой момент даже зов о помощи непременно содержит в себе триумфальную нотку. По правде говоря, в ее прекраснодушии угадывалась некоторая растерянность, а ее всепоглощающая веселость порой переходила границы разумного. Усиленная жизнерадостность была особенно заметна, когда им случалось, ненадолго расставшись, встретиться вновь. При таких встречах Мегги в первую минуту иногда приходили на ум совсем другие лица с совсем другим выражением, и прежде всего два воспоминания, до сих пор не потерявших яркости: потрясенное лицо мужа (Мегги наконец-то позволила себе признать, что это было именно потрясение), когда он впервые увидел ее после возвращения из Мэтчема, и изумление в прекрасных, бесстрашных, нерешительных глазах Шарлотты на следующее утро, когда эта давняя подруга повернулась к ней лицом, стоя у