Живой Журнал. Публикации 2007 - Владимир Сергеевич Березин

репрессий» гласит: «Подлежат реабилитации лица, которые по политическим мотивам были осуждены за государственные и иные преступления». Ежов как раз и был по политическим мотивам осужден за государственные и иные преступления. В Законе ничего не говорится о том, что прошлая жизнь жертвы должна быть безукоризненной в политическом, нравственном или каком-то ином отношении. В 30-е годы многие региональные партийные руководители, перед тем как оказаться в застенках НКВД, сумели изрядно преуспеть на ниве репрессий, но это обстоятельство нисколько не помешало их реабилитации.

Однако разбираться во всех этих коллизиях у суда, так же как до этого у Прокуратуры, особого желания не было, и поскольку найденное решение позволяло закрыть дело наименее хлопотным образом, на нем и остановились.

Таким образом, итогом трехлетней работы российской правоохранительной системы стало оставление Ежова в списках «врагов народа». И хотя этот результат юридически корректным не назовешь, в чисто человеческом плане с ним, конечно, трудно не согласиться.

Враг народа (без кавычек) — это, наверное, наиболее точное определение Ежова и как личности, и как общественного явления. В своей книге «Номенклатура» М. С. Восленский так охарактеризовал эту его сущность:

«Ежов… был обычным высокопоставленным бюрократом и выделялся лишь тем, что особенно старательно выполнял любые указания руководства. В Промышленном отделе [ЦК] было указание организовать строительство заводов — он организовал. В НКВД было указание пытать и убивать — он пытал и убивал… Ежов был исполнителем. Любой сталинский номенклатурный чин делал бы на его месте то же самое. Это не значит, что Ежова незаслуженно считают… самым кровавым палачом в истории России. Это значит только, что любой сталинский назначенец потенциально являлся таким палачом. Ежов был не исчадием ада, он был исчадием номенклатуры».

Соглашаясь с характеристикой, которую М.С.Восленский дал сталинской номенклатуре, отметим все же, что Ежов был не просто более старательным исполнителем, чем другие. Он был исполнителем не только по приказу, но и, как говорится, по зову сердца. Не случайно, именно его Сталин выбрал себе в помощники, когда накануне войны задумал провести в стране масштабную политическую чистку. И справедливо, что именно так, рядом, они и останутся в отечественной истории как олицетворение тех бед, которые принесла стране эпоха коммунистической диктатуры».

Всё это очень печально: и именно потому, что закон оказывается нарушен из неюридических соображений. Из сиюминутно понимаемой справедливости. Нет, слов нет, Ежов ужасный упырь, и мало у кого это вызывает сомнения. И он ало похож на Галилея с его запоздавшей на несколько веков церковной реабилитацией.

Но дело в том, что общество оказывается недостаточно сильным и уверенным в себе, чтобы осудив Ежова морально, соблюсти при этом юридическую чистоту.

Извините, если кого обидел.

10 июля 2007

История про злословие

Я уже говорил, что Живой Журнал — спрессованная жизнь, оттого-то он так и удобен как отправная точка для всяких размышлений.

Я вот задумался о том, как я отношусь к злословию. В жизни ведь как: ты много не слышишь, что о тебе говорят. И вот этот естественный фильтр неизвестности, ветер, уносящий чужой шопот, в Живом Журнале отсутствует. И вот бродя между чужих букв вдруг натыкаешься на что-то сказанное о тебе — надутое слово "гондон", к примеру.

Тут ведь дело ещё вот в чём — мы все знакомы через одного. И вот ты документированно наблюдаешь, как тебя поносят. Раньше, это было редкостью — понятное дело, не всегда жизнь показывала тебе докумёнт или шелестела магнитофонной плёнкой. Ну, уж тогда начиналась свара — при тебе меня гондоном обозвали, а ты молчал! И прочие возмущения. А что ему говорить — "Не смейте в моём присутствии так говорить о достойном человеке"? И поправить манишку, натопорщить усы? Напылить девятнадцатым веком?

Тем более, повторяюсь, это случалось редко — потому как ветер уносит слова.

Теперь это всё под рукой, и вовсе не надо прятаться под окном, чтобы их услышать. Резвые поисковые машины нам всё найдут, выделят среди миллионов частных разговоров. А ведь все люди очень близки и твой друг непременно дружит с твоим врагом. Мы стали очень терпимы к этим дружбам — а иначе как жить, когда постоянно натыкаешься на чужие разговоры. Я давно обнаружил, что мелкое злословие, граничащее с лестью повсеместно. Мы как бы говорим "вы, стоящие рядом — самые важные и лучшие люди нашей жизни", милосердно опуская дополнение "пока мы с вами не попрощаемся", и вот мы говорим "до свидания" и объекты хулы и похвалы меняются местами. Фактически, этот компромисс (нет никого важнее присутствующих) стал нормой хорошего тона.

При этом есть люди, которые занимаются своими честными делами как кроты, сидя в своих норах. Мало кому придёт в голову обсуждать в Живом Журнале хороший ли N. инженер или удачно ли вертит NN гайку на заводе. А вот я, к примеру, могу огрести сразу с двух рук — как человек, складывающий буковки ради куска хлеба, и как частное лицо с привычками, желаниями и политической позицией.

Иногда кажется, что эти счёты — детские, что из назидательной пьесы о школьной жизни. Но это не так — просто в школьные годы наше злословие искренне и простовато, а оттого — заметно. Потом мы производим его более умело, почти машинально и всё реже задумываемся над ним.

Я застал немцев такого старого извода, которые объявляли бойкот кому-то. Это были чопорные бюргеры, которые считали, что за каждое слово надо платить и за каждый акт эпатажа нужно расплачиваться. Наверняка их родители объявляли бойкот какому-нибудь еврейскому лавочнику в начале тридцатых и знали, как это тогда было действенно. Бойкот магазинчиков в маленьком городке продолжался ситуацией, когда тебе говорят: "Как, ты ходишь к N? Если будешь дальше к нему ходить, то забудь, что мы знакомы".

В Живом Журнале это не работает абсолютно.

То есть, Живой Журнал как раз индикатор того, что в нынешнем обществе это не работает. Мы все в круговой поруке приватного злословия, и говоря друзьям, что N мудаковат, как бы присягаем своим собеседникам.

Давным-давно, проживая в иностранном городе К., я обнаружил странное сходство своего быта с бытом будущего писателя Лимонова в Нью-Йорке, когда он ещё был разнорабочим, а не писателем.

Как у Лимонова, у меня появилась шёлковая рубашка.

Как Лимонов, я постоянно думал о женщинах.

Как Лимонов, я постоянно общался со всякой швалью.

И уж совсем лимоновщиной было то, что я никогда не запирал — ни дверь, ни окно своей комнаты на