Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

… среди наших соотечественников есть люди, склонные думать, что после сокрушительного поражения Россия потеряет свой международный вес и будет исключена из сообщества европейских наций. Это – поистине абсурдное представление»[1212].

Заключение

Характеристика русско-японской войны как империалистической и захватнической с обеих сторон, с которой мы начали эту книгу, общепринята в мировой историографии. Сегодня уже мало кто отрицает и факт вероломного (без объявления войны) нападения японцев на русские военные корабли в Корее и Китае как начало этого вооруженного конфликта, и то, что первый выстрел в нем был сделан именно японской, а не русской стороной. Несмотря на это, многие работы современных зарубежных историков, независимо от того, претендует ли данный автор на изобретение очередного «нового взгляда» на русско-японскую войну или нет, имеют выраженную антироссийскую окраску. Говоря о событиях 1904—1905 гг., они в первую очередь подчеркивают российскую экспансию на Дальнем Востоке и лишь затем «вспоминают» об аналогичных устремлениях островной империи. Их излюбленным мотивом снова и снова выступает противопоставление светлого и романтического образа цветущей Страны Восходящего Солнца огромному, кровожадному, коварному и вообще малопривлекательному «русскому медведю». По контрасту с Токио, за официальным Петербургом в зарубежной историографии утвердилась репутация самого «ненасытного империалиста» на Дальнем Востоке[1213]. В результате у читателя может сложиться в корне ошибочное представление, будто дальневосточная политика России начала ХХ в. была более «империалистична», «колониальна» и агрессивна, нежели Японии, и, следовательно, последняя в 1904 г. оказалась вынужденной перейти к активной обороне своих национальных интересов. По словам современного американского автора, русско-японские отношения начала ХХ в. «почти неизбежно вели к Порт-Артуру», поскольку в представлениях японских политиков и в общественной памяти жителей этой страны было живо осознание «вековой российской угрозы»[1214]. Как мог убедиться читатель, в том же предвзятом ключе в современной зарубежной исторической литературе излагались и продолжают излагаться многие конкретные события этой войны.

Антироссийская направленность таких исторических исследований представляется нам в первую очередь отражением, или даже атавизмом настроений, господствовавших в англоязычном мире столетней давности, а также в немалой степени следствием японской пропаганды времен войны, точнее, той ее части, которая предназначалась «на экспорт», вовне дальневосточного региона, и действовала на печатных подмостках Старого и Нового Света. Другими словами, идейно-пропагандистское воздействие Японии образца 1904—1905 гг. дает о себе знать даже по прошествии века – подобно тому, как, по наблюдениям американского исследователя Эдварда Саида, имперское прошлое столетней давности и по сей день окрашивает отношения бывших метрополий со своими бывшими колониями[1215]. Как и сто лет назад, сегодня в японской историографии и среди политиков этой страны (в особенности националистического или «правого» толка) присутствует убеждение в оборонительном и справедливом характере этой войны для Японии, они видят в ней «законный» ответ своей страны на российскую экспансию в регионе[1216]. «Если бы мы проиграли ту войну, – заявил в 1988 г. член японского парламента Хаяси Кентаро, – Япония несомненно потеряла бы свою независимость»[1217].

Несколько ослабевать эта тенденция стала только в последние годы. В своей недавно вышедшей монографии киотский историк Ито Юкио стремится развеять укоренившийся в исторической науке и общественном сознании Японии «миф» о том, что война 1904—1905 гг. явилась вынужденным ответом этой страны на «последовательную экспансию России» в направлении Маньчжурии, Кореи и далее на юг. Ито полагает, что к началу этого вооруженного конфликта в решающей степени привели «ошибки в суждениях российской и японской сторон относительно действий друг друга», в противном случае войны можно было бы и избежать[1218]. То, что политика России в начале ХХ в. всерьез угрожала существованию Японии, другой современный автор называет продуктом «самого дикого воображения» – с точки зрения обеспечения безопасности островной империи, это, по его словам, была «не более, чем превентивная империалистическая война»[1219].

Вступая в вооруженное соперничество с Японией, Петербург смотрел на него лишь как на локальный конфликт, если не как на «карательную» экспедицию и вначале сосредоточил на театре войны едва 8% своих сухопутных сил мирного времени и треть ВМФ. Официальный Токио, со своей стороны, более всего стремился избежать превращения своего регионального конфликта с Россией в затяжную, широкомасштабную войну с участием других великих держав, которые могли вступить в нее на стороне России под влиянием опасений «желтой угрозы», иными словами, – разрастания ее в мировую. Уже по одним этим причинам именовать русско-японскую войну 1904—1905 гг. «Нулевой мировой» невозможно. Между тем, японская пропаганда как внутри страны, так и за ее пределами развивала представления об этой войне как об «одном из самых важных событий в истории человечества»[1220]. Подобные оценки явились отражением того бесспорного факта, что эта война оказала огромное влияние на рост японского национального самосознания. По мнению современных японских исследователей, она обогатила «жителей эпохи Мэйдзи непосредственным осознанием интересов государства как совместной национальной судьбы, и этот опыт, в свою очередь, впервые объединил их в нацию»[1221]. В японской национально-государственной жизни тех лет отчетливо просматривается то сочетание «подлинно народного националистического воодушевления с систематическим, в духе Макиавелли, насаждением националистической идеологии через средства массовой информации, систему образования, административные регламентации и т.д.», на которые Бенедикт Андерсон указал как на типичные для «новых государств»[1222]. В ходе самой войны, на завершающей ее стадии, это самосознание японцев стало трансформироваться в представление о своей национальной исключительности, о Японии как якобы призванной сыграть ведущую роль не только в Азии, но и во всем мире. Учитывая степень зависимости тогдашней японской повременной печати от правительства, историк Сьюзен Макдермид именует этот постулат «одним из фундаментальных положений “официального” национализма», который, по ее мнению, и явился «действительным победителем в русско-японской войне»[1223].

Как стремился показать на страницах этой книги ее автор, основное содержание русофобской пропаганды военных лет составляли надуманные идеи, искусственные схемы и несостоятельные оценки, которые в совокупности представляли собой попытку (используя выражение Бомарше) «облагородить низость средств величием цели». Особенно перечисленные черты оказались характерны для англоязычной повременной печати Запада во главе с лондонской “Times”[1224]. История идейно-пропагандистского русско-японского соперничества в годы войны 1904—1905 гг. показывает, что даже такое «наполнение» пропаганды при ее умелой организации, систематическом ведении и подходящей общеполитической конъюнктуре способно нести в себе мощный идейный заряд, причем как в краткосрочной (как в случае с государствами Запада в 1904—1905 гг.), так и в более отдаленной (применительно к колониальным странам) перспективе.

Мотив о «желтой угрозе» присутствовал в публичных выступлениях некоторых российских деятелей[1225], но в правительственной пропаганде вовсе не был главным – во всяком случае, занимал в ней отнюдь не более «почетное» место, чем рассуждения японцев перед восточной аудиторией о