Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

class="p1">Параллельно «шанхайской агентурой» были собраны ценные сведения о деятельности на Дальнем Востоке Великобритании, которая, фактически, явилась «нештатным» участником русско-японского вооруженного конфликта. Не удивительно, что близкое знакомство с подданными этой страны в Индокитае привело российского консула Бологовского к заключению, что «главным и единственным» врагом России на Востоке была не Япония, а именно Англия. «Не Россия борется в настоящее время с Японией, – писал он в августе 1904 г., – а русское влияние на Востоке с английским влиянием»[1237]. На это нередко указывали и русские периодические издания консервативного направления.

После войны опыт и связи, приобретенные «шанхайской агентурой» в 1904—1905 гг., остались невостребованными. Ее руководитель, который для России смог сделать несопоставимо больше, чем полковник Акаси для Японии, был неосновательно заподозрен в крупных злоупотреблениях и отправлен в отставку, став, таким образом, жертвой интриг военной бюрократии и недобросовестных журналистов. Высшее руководство страны оказались не в состоянии по достоинству оценить не только работу, проделанную его секретной службой в годы войны, но и необходимость ее продолжения в послевоенный период, – все предложения на этот счет в Петербурге были проигнорированы.

Театр русско-японской войны 1904—1905 гг. явился также передним краем идейно-пропагандистской борьбы Японии и России. Важнейшей «площадкой» их культурного соперничества стала туземная и иноязычная печать стран Дальнего Востока. К освоению здешнего идейно-пропагандистского пространства Токио приступил еще в середине 1890‐х годов, сразу после своей победоносной войны с Китаем. Союзный договор 1902 г. с Великобританией, заключенный, по признанию самих японцев, преимущественно «для противодействия поступательному движению России на Востоке», укрепил позиции Японии на мировой арене и стал краеугольным камнем всей ее внешней политики[1238]. В результате с первых дней вооруженного конфликта с Россией японская пропаганда рука об руку с британской повела наступление широким фронтом, наряду с негласным субсидированием «независимой» дальневосточной прессы, используя методы активной открытой антирусской агитации. Годовой бюджет ее центрального пропагандистского аппарата, по русской оценке, составлял не менее 10 млн иен, или сумму, кратно превышавшую траты японского Генштаба на разложение своего противника изнутри путем тайного финансирования его революционных партий и военно-технической подготовки вооруженного восстания в России.

Благодаря всему этому, в первые месяцы войны Япония доминировала на региональном и западном информационном пространстве, убеждая мировое сообщество, что не она, а Россия является подлинной виновницей и инициатором вооруженного конфликта на Дальнем Востоке. Успех Японии в позиционировании себя как миролюбивой, бескорыстной, цивилизационно близкой Западу державы получил в ее дальневосточной пропаганде парадоксальное преломление. Он позволил Токио отбросить первоначальные тревоги относительно возможного вступления в войну на стороне России других западных стран, движимых опасениями «желтой угрозы», и активизировать паназиатскую пропаганду среди своих ближайших соседей и соплеменников. «Япония стремится сгруппировать вокруг себя все народы Востока, дабы новой коалицией стран желтой расы оказать могущественный противовес всякому влиянию белолицых», – заключил Л.Ф. Давыдов, воочию наблюдая работу ее пропагандистской машины на Дальнем Востоке[1239]. В годы русско-японской войны Япония пошла по пути идеологической ассимиляции (по терминологии Альфреда Рибера[1240]) азиатских народов – ближайшего объекта своего культурного воздействия. Ее паназиатская пропаганда, с одной стороны, стала ферментом для активизации антиевропейских настроений в Китае и Корее, с другой – выступила частью «лексикона власти» Токио в Азии, явившись идеологическим фундаментом для продолжения экспансии Японии на Азиатском материке и ее попыток утвердить там «новый порядок» под своей эгидой четверть века спустя. Культура самой Японии 1890—1945 гг., считает Вера Маки, «была пропитана чертами колониальной и имперской державы, сама японская идентичность являлась идентичностью субъектов империи»[1241].

Стеснительные условия, в которые, вопреки предостережениям дипломатов, японские власти поставили своих и зарубежных военных корреспондентов в годы русско-японской войны, способствовали сохранению военных секретов. Однако последовавший массовый отъезд из японских пределов представителей иностранной прессы явился серьезным ударом по возможностям и потенциалу пропагандистской деятельности Токио. Эта коллективная акция протеста изначально дружественной печати сильно уменьшила возможности воздействия на нее японской пропаганды и превратила журналистов при русских войсках в Маньчжурии в монопольных поставщиков дальневосточных известий и комментаторов войны с места ее главных событий. Между тем, как замечает современный исследователь[1242], именно характер новостей с театра войны выступал основным фактором в получении Японией внешних займов. Перспектива же потерять кредит на Западе для нее была равносильна военному поражению. К осени 1904 г. ее доминирующее влияние на дальневосточную печать также было утеряно, а выхолощенная цензурой японская пресса теряла авторитет внутри и вовне («каждая попытка внедрить тотальный контроль подрывает воодушевление общественности», – отмечает С. Фёрстер[1243]). В результате машина японской пропаганды забуксовала, и противная сторона получила возможность перейти в пропагандистское контрнаступление.

Что касается яростной антирусской риторики Токио времен русско-японской войны, то последующие события, особенно период «исключительной русско-японской дружбы» 1914—1917 гг., доказали ее во многом конъюнктурный характер. В годы Первой мировой войны виновником своего недавнего вооруженного конфликта с Россией японская печать выставляла уже Германию (“Asahi”), а со своим северным соседом призывала установить «долговечные добрососедские отношения», указывая, что такой союз станет «союзом идеальным, союзом, которого требует сама природа» (“Osaka Mainichi”) – правда, при условии признания Петроградом политического и экономического преобладания Японии в Китае. Всенародные торжества лета 1916 г. по случаю заключения военно-политического союза с Россией – банкеты с участием первых лиц государства, многодневные массовые манифестации, нескончаемый улично-газетный «банзай!» здоровью и процветанию русского императора, его семье, подданным и вооруженным силам – казалось, вычистили из общественного сознания антироссийские стереотипы времен русско-японской войны. Однако на деле они оставили столь глубокий отпечаток в исторической памяти японцев, что неприязненное отношение к России по сей день является устойчивым «коллективным верованием» почти 80% из них, – груз негативных клише и сегодня продолжает отягощать отношения двух стран[1244]. «Традиционная враждебность и безразличие» японцев к России давно стали общим местом и в историографии.

Самодержавная бюрократия, не умея, а часто и не желая конструктивно взаимодействовать со своей прессой, в решении внешнеполитических проблем отводила мнению российского общества лишь «эпизодическую роль»[1245]. В то же время она придавала значение созданию благоприятного образа России на мировой арене, а начало войны с Японией еще больше актуализировало эту задачу. По мнению Майкла Хьюза, Теодора Тарановски и других западных исследователей, учет фактора общественного мнения явился одним из признаков упадка старой, «кабинетной» дипломатии и вступления внешней политики царизма в переходную эпоху, которая в основном завершилась к Первой мировой войне[1246]. Соответственно этому, Бюро печати в центральном аппарате МИД начало функционировать только в думский период, а решение о создании пресс-служб в составе русских зарубежных представительств «в целях более правильного и широкого осведомления зарубежного мнения о внутренних делах России» было принято уже Временным правительством – в августе 1917 г.[1247]

Вступив в идейно-пропагандистское