Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

соперничество с Токио с большим опозданием, Петербург руками своих военных и гражданских представителей на Дальнем Востоке попытался переломить русофобский настрой региональной печати и завоевать симпатии азиатских народов. При сходстве тактики, задачи и организационно-финансовые ресурсы ее пропагандистской деятельности были намного скромнее японских. Отражая идеологические атаки противной стороны, российская пропаганда стремилась не более чем создать в странах региона то, что сегодня часто именуют “mainstream effect”, или “climate of opinion”, – сделать благожелательную в отношении России тенденцию туземных общественных настроений господствующей. Другая цель заключалась в том, чтобы подорвать образ Японии как цивилизованной миролюбивой страны и показать подлинную (экспансионистскую) направленность ее дальневосточного курса.

Осуществить задуманное в полной мере не удалось, призывы доморощенных «востокофилов» решать имперские задачи на Дальнем Востоке «во всеоружии культурного влияния на Китай и китайцев»[1248] остались фигурами речи. Региональные газеты, которые находились под русским контролем, смогли лишь поколебать монополию японского воздействия на дальневосточную аудиторию и снизить «градус» ее прежде «необузданной» японофилии. По признанию М.Ф. Квецинского, на излете русско-японской войны Япония почти так же «бесконтрольно управляла умами китайцев»[1249], как и в ее начале. «Война и непрерывные победы японцев, – доносил в октябре 1905 г. в Брюссель бельгийский посланник в Пекине, – безусловно произвели огромное впечатление если на не массу, то на образованный класс китайцев. С белой расы снят ореол непобедимости, который обеспечивал ей если не симпатию, то уважение китайцев… В печати, в собраниях воспевается эта победа и из нее выводят заключение, что если 40 миллионов японцев продиктовали свою волю самой грозной европейской державе, то 400 миллионов китайцев, хорошо вооруженных и умело руководимых, могут справиться со всем миром»[1250]. Исследователи также отмечают отношение китайцев к Японии тех лет как к наставнику, у которого следует поучиться; паназиатская проповедь Токио находила отклик в широком спектре китайского общества, от придворных кругов до революционеров, с последующим «великим исходом» китайцев на учебу в Японию[1251]. Проекты Петербурга распространить свое идейное влияние на остальную Азию провалились – в годы русско-японской войны симпатии крупнейших колониальных народов Востока также оставались на японской стороне[1252].

Вместе с тем, усилия России по обретению «своей» прессы в Китае и Корее оказались небесполезными. Региональная печать, находившаяся под ее негласным контролем, вместе с зарубежными военными корреспондентами выступила «рычагом» для воздействия на мировое общественное мнение в выгодном для России, антияпонском духе. В результате их скоординированных шагов с осени 1904 г. прежний «глянец» образа Японии, несмотря на ее продолжавшиеся военные успехи, стал тускнеть (что, однако, не добавило популярности в мире дальневосточной политике Петербурга). Новый всплеск антироссийских настроений на Западе в связи с октябрьским (1904 г.) «гулльским инцидентом» уже не имел японофильской подоплеки и тихо сошел на нет в ходе международного расследования действий русской эскадры в Северном море. Мало того, в ходе обсуждения этого инцидента западноевропейские публицисты, вспомнив обстоятельства начала дальневосточной войны, впервые заговорили о Японии, как об агрессоре. К моменту подписания Портсмутского мирного договора мировая печать была настроена уже заметно настороженнее к Японии и благожелательнее к России, нежели в начале дальневосточной войны. Ход портсмутских переговоров, условия мира и особенно массовые протесты в самой Японии против его «унизительных» статей подорвали представление об альтруизме ее политики. Помимо этого в ходе беспорядков 5—6 сентября 1905 г. иностранцам угрожали физической расправой, в одной японской столице было разгромлено с десяток культовых сооружений неправо-славных христиан. Не удивительно, что на Западе «токийский бунт» расценили уже как конфликт цивилизационного уровня с неизбежным последующим охлаждением прояпонских симпатий[1253].

В послевоенные годы противоречия между Японией и ее англо-американскими союзниками продолжали нарастать. Это не замедлило сказаться на состоянии дальневосточного информационно-пропагандистского «поля». По сведениям русского военного атташе, в марте 1906 г. пекинский корреспондент “Times” Дж. Моррисон получил редакционное задание «развить газетную кампанию против Японии, политикой которой, особенно относительно Кореи, Англия недовольна»[1254]. С изобличением японского курса в Корее в печати вскоре выступил и его коллега Ф. Маккензи[1255]. В США десятилетие спустя «рейтинг» Японии оказался столь низок, что ее политическим, общественным и торговым кругам, по словам российского посла в Токио В.Н. Крупенского, потребовалось более года «упорной и планомерной работы», чтобы вновь расположить к себе общественное мнение Америки[1256]. Несмотря на это, в начале 1920-х годов слово «Япония» по-прежнему ассоциировалось в сознании американцев с понятием «желтой угрозы»[1257]. Восприятие западным сообществом Страны Восходящего Солнца оказалось чрезвычайно зависимым от политической конъюнктуры.

Приложение

№ 1

Секретная телеграмма ДСС А.И. Павлова министру иностранных дел графу В.Н. Ламздорфу[1258]

Порт-Артур, 4/17 апреля 1904 г.

По всестороннем обсуждении с наместником вопроса о могущей представиться для меня деятельности при главной квартире выяснилось, что мое присутствие в Мукдене, вероятно, потребуется не ранее сентября. До того времени генерал-адъютант Алексеев полагал бы наиболее целесообразным командирование меня в Шанхай с тем, чтобы я, оставаясь в согласии с Лессаром[1259], при участии нашего генерального консула и агентов военного и Министерства финансов организовал в более широких размерах дело добывания и доставления наместнику и командующему армией и флотом возможно точных секретных сведений о происходящем в Японии и Корее, особенно в отношении военного положения. На меня же предполагалось бы возложить общее наблюдение за подвозом японцам военной контрабанды из портов Дальнего Востока и принятие мер к возможному ограничению оной. Для практического осуществления этих задач генерал-адъютант Алексеев имеет в виду снабдить меня инструкцией и предоставить в мое распоряжение соответствующие специальные суммы. Наместник с своей стороны телеграфирует по этому поводу Вашему сиятельству. Если настоящее предположение состоится, я мог бы безотлагательно отправиться обратно в Шанхай, заехав по пути в Пекин, дабы переговорить с посланником по некоторым подробностям моей будущей программы.

АВПРИ. Ф. 143 (Китайский стол). Оп. 491. Д. 2973. Л. 10—10 об.; Д. 3027. Л. 121 об.

№ 2

Секретная телеграмма генерал-адъютанта Е.И. Алексеева графу В.Н. Ламздорфу

Порт-Артур, 4 апреля 1904 г.[1260]

Вполне разделяю соображения, изложенные в телеграмме нашего посланника в Корее к Вашему сиятельству от сего числа. Считаю весьма полезным и необходимым испросить высочайшее соизволение по возложению на него особенного поручения, как проектировано в телеграмме.

АВПРИ. Ф. 143 (Китайский стол). Оп. 491. Д. 2973. Л. 11; Д. 3027. Л. 121 об.

№ 3

Шифрованная телеграмма графа В.Н. Ламздорфа Е.И. Алексееву в Порт-Артур

Петербург, 5 апреля 1904 г.

№ 249

Государю императору благоугодно было высочайше одобрить высказанные посланником в Корее соображения и соизволить на отъезд ДСС Павлова в Шанхай для выполнения проектированного поручения. Об этом вместе с сим сообщается г. Павлову.

АВПРИ. Ф. 143 (Китайский стол). Оп. 491. Д. 2973. Л. 12; Д. 3027. Л. 122.