Руководство для домработниц - Лусиа Берлин

– Так я и думала. Опять какую-то глупость сделала? А ну, говори.

Я уложила Хесуса в нашем углу. Он продолжал спать. В кухню вошла Лупе:

– Я нашла тебе жилье. Можешь там пожить, пока не найдешь свое. Получишь здесь свой следующий чек, а потом скажешь в велфере свой новый адрес. Слышишь, что я тебе говорю?

– Да. Я хочу деньги с моего чека. Я еду домой.

– Совсем чокнулась? Во-первых, за этот месяц все деньги истрачены. Если у тебя что осталось, знай – это последние. А во-вторых… Estas loca?[268] Или как? Твоего чека даже на полдороги до Мичоакана не хватит. Послушай моего совета, милая: ты уже здесь. Устройся куда-нибудь в ресторан, где разрешат ночевать в подсобке. Знакомься с мужчинами, ходи гулять, развлекайся. Ты молодая, ты хорошенькая – была бы хорошенькая, если б за собой ухаживала. Ты все равно что незамужняя. Английский учишь на лету. Нельзя опускать руки.

– Я хочу домой.

– Тьфу… С тобой пива не сваришь, – сказала она и снова уставилась в телевизор.

Я тоже присела в комнате. Рамон вошел через черный ход. Наверно, не заметил, что Лупе сидит на диване. Начал хватать меня за груди, целовать в шею:

– Эй, сладкая, угости меня!

– Ya estuvo[269], – прошипела она. И сказала Рамону: – Иди голову вымой, толстый вонючий кабан. – И выпихнула его в коридор. А мне велела: – Катись отсюда. Собирай свое барахло. Вот тебе пакет.

Я сложила все свои вещи в bolsa[270] и пакет, взяла на руки Хесуса.

– Живей, неси его, садись в машину. Я принесу вещи.

* * *

На вид – вроде бы старый магазин с заколоченными окнами, но на двери вывеска, над дверью – крест. Свет там не горел, но Лупе начала колотить в дверь. Вышел старый гринго. Помотал головой, сказал что-то по-английски, но Лупе проорала что-то, втолкнула нас с Хесусом в дверь, прыгнула в машину и умчалась.

Старик включил фонарик. Попытался поговорить со мной, я покачала головой. Не говорю английский. Наверно, он хотел сказать, что у них нет мест. В комнате было много раскладушек, на них лежали женщины и несколько детей. Пахнет нехорошо: вроде как вином, мочой и рвотой. Нехорошо пахнет, грязно. Старик принес мне одеяла, показал свободный угол – как у Лупе на кухне.

– Спасибо, – сказала я.

Дальше было еще хуже. Я легла, а Хесус сразу проснулся. Плакал не переставая. Я сделала из одеял вроде как палатку, чтобы заглушить его голос, но некоторые женщины начали ругаться, говорили: “Заткнись, заткнись”. Это были старые белые пьянчужки, но некоторые молодые чернокожие начали меня пихать и толкать. Одна, маленькая, колотила меня своими крохотными ладошками, они были как быстрые осы.

– Отвали! – заорала я. – Отвали! Отвали!

Пришел старик с фонариком, провел меня через всю комнату на кухню, показал на угол. “Mis bolsas!” – сказала я. Он понял, сходил за моими сумками, принес их мне. “Мне очень жаль”, – сказала я по-английски. Хесус покушал и уснул, но я, прижавшись к стене, не спала, дожидалась рассвета. Я учу английский, подумала я. Перебрала в памяти все, что знаю по-английски. Суд, “Кентукки Фрай”, гамбургер, гуд-бай, мексикашки, черномазые, мудак, шалава, памперсы, сколько стоит, дети, больница, отвали, заткнись, хеллоу, “Мне очень жаль, что так вышло”, “Главный госпиталь”, “Все мои дети”[271], паховая грыжа, предоперационный, послеоперационный, “Джеральдо”[272], фудстемпы, деньги, машина, крэк, копы, “Полиция Майами: отдел нравов”, Хосе Кансеко[273], бомж, красотка, держи карман шире, разрешите, “Мне очень жаль”, пожалуйста, пожалуйста, отвали, заткнись, заткнись, “Мне очень жаль”, “Пресвятая Мария, Матерь Божья, молись за нас”.

На рассвете старик пришел на кухню, а с ним – старуха, поставили на плиту воду – варить овсянку. Старуха разрешила ей помочь, показала рукой на сахар и салфетки – их надо было класть посередке на столы, расставленные в ряд.

Мы все позавтракали: овсянка и молоко. Женщины на вид были совсем нищие, некоторые – полоумные или пьяные. Грязные бомжихи. Мы все встали в очередь в душевую, а когда дошла очередь до нас с Хесусом, вода остыла, осталось только одно полотенце, маленькое. А потом мы с Хесусом тоже стали бомжами. Днем здесь работает садик для детей. Вечером мы можем прийти – съесть тарелку супа, лечь на раскладушку. Старик был добрый. Разрешил мне оставить там мою bolsa, и я взяла с собой только подгузники. Я весь день бродила по торговому центру в Истмонте. Пошла в парк, но там было страшно: ко мне все время подходили какие-то мужчины. Я бродила, бродила, плечи заболели – устала носить Хесуса. На второй день маленькая, та, которая меня колотила, показала мне жестами – а может, я сама догадалась по ее словам, – что можно весь день ездить на автобусах, брать бесплатные пересадочные билеты. И я стала ездить, потому что Хесус был очень тяжелый, а так я могла сидеть и смотреть по сторонам или спать, пока Хесус спит, потому что по ночам не спала. Однажды смотрю – вот La Clinica, вот где она находится. Я решила, что на следующий день пойду туда и найду там кого-нибудь, чтобы мне помогли. И мне стало легче.

Но на следующий день Хесус стал плакать по-другому – точно лаял. Посмотрела на его грыжу – а она выпятилась очень далеко, стала вся твердая. Я сразу села в автобус, но ехать все равно было далеко: автобус, потом БАРТ, потом второй автобус. Я думала, в хирургии уже все закрыто, но там была одна медсестра, отвела нас в больницу. Мы долго ждали, но наконец его повезли в операционную. Сказали, что подержат его до утра, устроили меня на раскладушке рядом с маленьким боксом для него. Дали мне талон в столовую. Я взяла сэндвич, стакан кока-колы и мороженое, а еще печенья и фруктов – на потом, но не стала их есть, а заснула, как же хорошо спать не на полу. Когда я проснулась, та медсестра сидела рядом. Держала на руках Хесуса – чисто вымытого, завернутого в голубое одеяльце.

– Он проголодался! – улыбнулась она. – После операции мы не стали вас будить. Все прошло отлично.

– Спасибо!

Слава тебе, Господи! Он здоров. Я стала его кормить, а сама плакала и молилась.

– Теперь плакать не о чем, – сказала она. Она еще раньше принесла мне на подносе кофе, сок и хлопья.

Пришел доктор Фриц – не доктор, который делал операцию, а тот, первый. Посмотрел на Хесуса, кивнул, улыбнулся мне, посмотрел его карту. Приподнял майку на Хесусе. На плече все еще оставались царапина и синяк. Медсестра стала меня расспрашивать. Я сказала ей, что это сделали дети в доме, где я жила, сказала, что я там больше не живу.