Я живу в этом теле - Юрий Никитин

К столу Маринки подсели Вавилов и Розенкренц, вполголосаспорили, реальная личность князь Рюрик или же вымышленная, игра слов или ошибкамалограмотного переписчика. Пару раз взглянули в мою сторону, приглашая отдатьсвой голос за ту или иную сторону.

Я слушал краем уха, на всякий случай улыбался, словноразделял или не разделял чье-то мнение. Увлеченные энтузиасты не понимают, чтовесь тот мир, все те древние века – уже сказка для нас, живущих в миренебоскребов, компов, Интернета, мгновенной передачи данных.

Не только древний мир Месопотамии или Киевской Руси, но инедавняя эпоха Второй мировой, когда люди не знали холодильников, телевизоров,сексуальных свобод, – все это чувствами относится к туманному прошлому,нереальному и почти сказочному, потому что сейчас мир совсем-совсем другой.

Мир другой!

Настолько другой, что наконец-то появился я.

Служащие хлынули из учреждений, как голодные тараканы.Состав человечьей муравьиности на улицах сразу сменился: все-таки эти существаотличимы даже на глаз от тех, которые освободились двумя часами раньше сзаводов. Мужчины шли медленнее, еще соображали: сразу домой или заскочить насторону, а дома что-нибудь наплести о свирепом шефе, что заставляет пахать доночи, женщины целеустремленно мчались к ближайшему гастроному, уже мысленнонапихивая голодного мужа и детей.

Вавилов шел со мной по правую руку, что-то рассказывал, самсебе похохатывал. Вообще крупные мясистые лица, как мне кажется, выразительнеехудых, у Вавилова все настолько прописными буквами, что я отводил взгляд внеловкости: неужели и этот жизнерадостный толстяк жадно верит во всяких ясновидящих?

– Да не пойду я к бабам, – ответил я с достаточнойуверенностью в голосе. Даже мой разумоноситель отвечал со мной в унисон. Да чтонам бабы, подсказывал он суетливо, если при нашей-то нынешней мощи… а что, немощь разве?.. все бабы мира станут моими! – тебе-то они на что? Стоит лиразмениваться на мымру, что любому рада. – Не пойду, не старайся.

Вавилов удивился как-то привычно, по накатанному алгоритму:

– Даешь! Не приболел?

– Нет, не приболел. Хотя кто знает…

– Вот я и говорю, – вскричал он, ошарашенныйнеожиданным согласием. – Я и говорю!.. Это хоть не самолеты над Албанией,но что-то и я могу видеть наперед!

– Кто спорит?

– Ты споришь!!!

Дорога повела через широкий сквер, слева аллеи для выгуласобак, хотя эти четвероногие до-разумоносители скачут по всем газонам ипристают к прохожим, посреди сквера на широкой заасфальтированной площадкетолпится народ. Знамен и плакатов не видно, головы не задраны кверху, напротив:только спины с сильно оттопыренными задницами. Не может быть столько геев водном месте, я еще не успел понять, что же там такое, как Вавилов сказалпренебрежительно:

– Игра в наперсток. Опять обирают лохов!

Из глубины толпы доносились голоса. Спины придвинулись,пахло азартом и деньгами. Кто-то оглянулся, но услужливо с места не сдвинулся,значит, просто зевака, лох, не подставной.

Прямо на тротуаре ловкий парень восточного типа виртуознодвигал перевернутыми стаканчиками. Народ галдел, но глаза следили неотрывно, и,едва руки остановились, один из толпы заорал радостно:

– Вот в этом!

Очень медленно наперсточник поднял стакан. Там серел пустойасфальт. С глумливой улыбкой поднял другой стакан, тоже неспешно, а когда втолпе раздался снова разочарованный вздох, поднял третий. Веселый красный шариквыкатился такой крупный и заметный, что в толпе взвыли от досады.

– Еще? – спросил наперсточник.

Его наглые цыганские глаза пробежались по толпе с веселымвызовом. В них было и пренебрежение: трусы, а не мужики, явно же побоитесьрискнуть даже копейкой, не умеете жить красиво и размашисто…

– Давай, – отрубил один из толпы решительно. Онсунул смятую бумажку ему в ладонь, пригнулся, вцепившись взглядом в стаканы,стараясь видеть все три разом. – Давай!.. На этот раз…

Вавилов пихнул меня в бок. Похоже, парню дали пару развыиграть, если так завелся, вон даже взмок, глаза блестят как стекло, волосыдыбом, согнулся, как зверь перед броском. Другие тоже хороши, разве что утолько что подошедших лица спокойные или скептические. Остальные тоже завелись,глаза горят, даже дыхание учащенное, будто бегут и вот-вот прыгнут наудирающего толстого жирного зайца…

Я почувствовал толчок. Вавилов прошептал, не отрывая взглядаот ловких рук со стаканом:

– А давай ты?

– Что? – испугался я.

– Угадай, а?.. Вот утрешь всем нос!

– Да ты что? – ответил я, даже хотел отступить, ноуперся в чью-то широкую грудь. – Я в эти игры не играю.

– Да знаю-знаю. Ты в другие игры… С двумя бабами водной постели! Но показать им свой класс, а?

– Девкам?

– Да девкам я знаю, что ты показываешь. Этим покажи,что ты можешь.

Я повернул голову, глаза Вавилова жадно следили заиграющими. Ухо дергалось, а пальцы подрагивали, словно сами передвигалистаканчик.

– А что я могу?

– Ты же знаешь, о чем я говорю.

Он говорил, как змей, что вполз Еве между ног, но этотгвалт, общее возбуждение уже подействовали, как глоток вина, как наркотик, ячувствовал, не только возбуждение, азарт игрока, умело зажженный подставными втолпе, но даже легкое головокружение.

– Не хотелось бы.

– Давай, – настаивал он. – Ты же все можешь!Вон как конфликт весь просчитал, до последней минуты!

Я пробормотал:

– Да это случайность.

– Ну да, – возразил он. – Так и поверю! А счего так уперся рогами?

– Да так, – ответил я туманно, но нужно былокак-то объясниться, я сказал вяло, – ты пер как на буфет, а я не люблюнаглых. Ладно, дай присмотреться.

Но на самом деле я не столько присматривался к ловкимпальцам наперсточника, сколько вслушивался в себя. Старался уловить ту страннуюнотку, тот неслышимый звук, который насторожил, подсказал уже дважды. Можетбыть, конечно, это простая случайность, совпадение, но все-таки, все-таки еслине случайность, не совпадение…

Вавилов толкнул в бок. Голос был умоляющим, словно мы стоялиперед распахнутыми дверьми в форт Нокс, а я ленился пройти эту пару шагов.

– Так и не решишься?

Я заставил ноги сдвинуться с места. Наперсточник тут жеповернулся в мою сторону. Цыганистые глаза бесцеремонно оглядели меня с головыдо ног:

– Рискнете?

– Сколько? – поинтересовался я угрюмо.