Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

богемная жизнь <…> После Майкопа “Сайгон” был экстримом» [Богомолова 2009:295]. К середине 1970-х «Сайгон», представлявший собой смесь университетского семинара, очага светской жизни и молодежной тусовки, стал самым известным альтернативным местом в городе, оставаясь популярным и в последующие годы, хотя изначальные его завсегдатаи к тому времени уже от него отошли, объявив, что он утратил свой дух[1227].

На вид ленинградские кафе едва ли могли сравниться с парижскими или венскими, но жизнь в них была не менее насыщенной. И даже, вероятно, более интенсивной, если учесть, что просто сидеть в углу с книгой или газетой, заказав чашку кофе в качестве платы за вход в подобие читального зала в центре города, здесь было не принято. Тот, кто приходил один, нередко искал себе компанию и обязательно ее вскоре находил. Импровизированный характер происходящего – отсутствие бронирования и обслуживания за столиками – этому только способствовал. Вместо того чтобы сидеть за маленькими столиками, поглядывая друг на друга через океан светской прохладцы, посетители вместе осваивали спорную территорию. Начать разговор с соседом по очереди было проще и «естественнее», чем попытаться завязать беседу с кем-то за соседним столиком. И хотя восприятие общественного пространства как ничейной земли было типично советским, ленинградские кафе в контексте национальной культуры были уникальным явлением. В других российских городах люди ходили в кафе, имели любимые места, даже давали им прозвища, но нигде больше подобные заведения не пользовались такой популярностью у представителей интеллигенции со всего города, и нигде больше они не были в этом смысле местами «негативной свободы»[1228].

Как бы ни были «альтернативны» их завсегдатаи, кафе должны были соблюдать распорядок в одном: они закрывались в неприлично раннее по меркам богемы время. Как и в других советских городах, в Ленинграде официально не было ночной жизни – 11 часов вечера были для кафе по всему городу часом икс, хотя большинство закрывалось даже раньше. «Ночная смена» существовала только в барах и ресторанах главных отелей «Интуриста», но эти заведения были недоступны большинству ленинградцев. Тем, кто хотел продлить вечер, приходилось двигаться дальше – в какую-нибудь темную подворотню, чтобы купить водку у уличного торговца (нелегальная, но допустимая практика), а может, и домой к тому, кто живет поблизости (или сначала первое, потом второе)[1229].

В таких ночных местах разговоры тоже не смолкали. Что не обязательно исключало прочее: И. Бродский и его друзья, например, любили не только поговорить о литературе, но и поиграть в литературные игры, предпочитая комические стихотворные импровизации [Штерн 2001:94-101][1230]. Однако многие ленинградские компании были более склонны к содержательным политикофилософским дискуссиям. В 1970-е эти дискуссии превратились в регулярные, хотя и подпольные семинары, часто сознательно «диссидентского» характера[1231].

Разговоры на свежем воздухе

Разговаривать не обязательно было в четырех стенах. В городе имелось множество мест, где люди любили «гулять» – и не только в значении «прогуливаться». «Гуляние» в другом смысле (разгул) категорически не поощрялось строгими ленинградскими нормами общественного порядка, согласно которым запрещались распитие спиртных напитков в общественных местах, купание там, где это не разрешено, «порча памятников, малых архитектурных форм и инвентаря на улицах, в садах, парках, зрелищных предприятиях», а также и езда на мотоциклах и мопедах, «создающая шум, мешающий отдыху граждан», и даже громкое пение[1232]. В результате правила приличия требовалось соблюдать даже на задворках, не говоря уже о главных пространствах города.

Первым среди главных, безусловно, был Невский проспект, служивший даже в советские времена местом, где можно было «показать себя». После революции улица, по которой прежде фланировала изысканная публика, на глазах демократизировалась: теперь по ней взад-вперед сновала разношерстная толпа – от оборванных нищих до компаний в вечерних нарядах. В 1960-е более фешенебельная «солнечная» (обращенная к югу) сторона проспекта между Литейным и площадью Восстания была известна среди молодой богемы как «Бродвей» или «Брод» и служила местом «сборищ»[1233]. Название ушло вместе с поколением, но любовь к месту сохранилась.

Доминирующее положение Невскому обеспечивало то, что он был единственным в своем роде. В городе просто не было другой такой улицы, гуляя по которой можно было не сомневаться, что встретишь знакомого, а то и не одного[1234]. Невский сочетал в себе парижские Елисейские Поля и Большие бульвары, берлинские Кудам и Унтер-ден-Линден, лондонские Оксфорд-стрит, Пикадилли и Стрэнд. (Превращение различных улиц в бульвары в советский период – вроде Большого проспекта на Васильевском или Лиговки и улицы Желябова близ Невского – на эту ситуацию не повлияло[1235].) Хотя это и свидетельствовало о провинциальности Ленинграда (напоминало «дефилирование» по главным улицам в южных городах), иностранцы, приезжавшие сюда в советские годы, отмечали необычайную элегантность города: «Мало где в России найдешь сейчас столько хорошо одетых и привлекательных женщин, как на Невском», – отмечал в 1961 г. Р. Хингли [Hingley 1961: 14].

Парки как места для прогулок играли второстепенную роль. Их, как и скверы, предпочитали взрослые – скорее как места, где можно было посидеть или назначить свидание[1236], а не погулять, – хотя детей регулярно приводили сюда подышать свежим воздухом. Центральный парк культуры и отдыха на Елагином острове предназначался для отдыха на свежем воздухе – катания на лодках, например, и участия в народных гуляниях. Добраться до ЦПКиО было непросто: до ближайшей станции метро «Черная речка» (открылась только в 1982 году) было не менее получаса ходьбы. В будни парк часто пустовал, хотя летом близость к Каменному острову, где располагались дачи городской элиты и закрытый для посещения санаторий ВВС ЛенВО (а чуть дальше, на Петровском острове, находился Дом ветеранов сцены), означала, что во время прогулки в парке можно было наткнуться на группу бойких пенсионеров за семьдесят, занимающихся гимнастикой под музыку из громкоговорителя (представители альтернативной городской интеллигенции несколько по-пуритански считали это зрелище «фашистским»[1237]).

Своего расцвета ЦПКиО достиг в сталинскую эпоху. С ростом увлечения «историзмом» сама идея «парка культуры» стала подвергаться сомнению. В 1982 году вопрос, должны ли в парках Царского Села и Павловска работать аттракционы, стал предметом всенародного обсуждения. Идеалом стал «заповедник», а не место, где люди могли бы кататься на каруселях и качелях или, что еще хуже, вести себя «как в лесу», обрывая по весне все ландыши[1238].

Привлекали любителей прогулок и исторические кладбища города[1239]. Их очарование было связано не только с отсутствием в ряде районов (например, в центральной части Васильевского острова или на Охте) иных зеленых пространств, но – по крайней мере для некоторой части