Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

на тебя смотрели как на прокаженного. Единственным извинением мог быть большой спорт. Но университет же не Лесгафта. Поэтому пили все. Прийти пьяному на лекцию было совершенно недопустимо, но отсидеть одно занятие, мучась тяжелым похмельем, а потом пойти на Андреевский рынок, где тогда еще разливали пиво из дубовых бочек и продавали бутерброды с селедочной икрой за три копейки, было в порядке вещей [Алексеев 2006].

Крепкие напитки предназначались для серьезных попоек, и к ним обычно приступали ближе к вечеру, хотя бывали и исключения[1256]. Пиво было причислено к алкогольным напиткам только в 2012 году, а обычно оно считалось повседневным средством опохмела: выпитая кружка была способна изменить настроение с мрачного на веселое (если только пиво не заканчивалось, что было частой мелкой пакостью)[1257]. Даже ленинградские голуби редко бывали трезвыми: они сновали в пивных барах, дожидаясь, пока посетители сдуют пену с только что налитой кружки[1258].

Западные комментаторы того времени (например, X. Смит в своем бестселлере «Русские» [Смит 1978]) имели стереотипное представление, будто советские граждане хлещут водку, чтобы забыться[1259]. Но выпивка была гораздо более сложным занятием. Хотя о тонкостях вроде «вина первого урожая» и т. п. не было и речи, кое в каких нюансах люди разбирались: нередко предпочитали крепленые вина типа «Кагора» водке, не говоря уже об одеколоне, который альтер эго Венедикта Ерофеева Веничка выпил по дороге из Москвы в Петушки. Но «Москва – Петушки» (1969) была культовой книгой и в Ленинграде: здесь тоже пили, чтобы погрузиться в параллельное метафизическое состояние. «Всем хорошим во мне я обязан водке. Водка была катализатором духовного раскрепощения, открывала дверцы в интересные подвалы подсознания, а заодно приучала не бояться – людей, властей», – признавался Л. Лосев [Лосев 2000: 551][1260]. Прежде всего водка помогала включиться в общую беседу:

Публика не напивалась никогда до какого-то состояния. Это было такое средство для раскрутки разговоров. Вели там себя прилично, понимаете. Никогда не было, по крайней мере я ни разу не видел там пьяных драк каких-нибудь, скандалов там, безобразий [1261].

Такая «социальная смазка» была доступна не всем. Ленинградское пьянство было преимущественно мужским занятием (экстравагантное пьянство О. Берггольц воспринималось как нечто из ряда вон выходящее и служило источником неодобрения[1262]). Женщина могла хлопнуть рюмашку дома за столом, ее могли периодически пригласить выпить в более или менее приличное питейное заведение, но частью постоянной компании они не были:

Женщины в этой компании типа быстренько… ну, типа теряли женский облик, скажем так. И женщина, которая там иногда оказывалась, она была… предметом молчаливого или не молчаливого порицания. То есть в тех случаях иногда, когда человек оказывался, допустим, с подругой, женой, ну, не важно, с кем, и ему нужно было пойти в общее заведение с ребятами, то она, там, шла по магазинам или куда-нибудь, там, в другое место, скажем так. А он час проводил в компании, и потом они встречались. Потому что прийти с приличной дамой туда – это считалось неприличным [Oxf/AHRC SPb-llPF3 NG].

Или же «приличная дама» могла выбрать вариант подождать спутника в другом месте, например там, где подавали мороженое или пирожные и где ее порядочность не подверглась бы сомнению. Когда же женщины все-таки выпивали, они, как правило, предпочитали водке «дамские напитки»: столовые вина или коньяк. Лишь самые отважные и сильные духом были готовы расширить репертуар и включали туда «выпивон» любого толка[1263].

Порядки в каждом питейном заведении слегка отличались. Например, распивочная у входа в городской зоопарк, известная как «Обезьяна» или «Слон», считалась местом для интеллектуалов по причинам, очевидным для ее завсегдатаев[1264]. Правда, интеллектуалы пили и в придорожных пивных ларьках, на вокзальных платформах, под мостами и на строительных площадках (где можно было укрыться от посторонних глаз и непогоды). В любом

из этих мест рядом могли оказаться «заслуженные врачи, артисты, депутаты, в том числе и Верховного Совета», но с такой же вероятностью – и рабочие в комбинезонах[1265]. В подворотнях, в подвальных распивочных, на слякотных ступенях винных магазинов – повсюду царил узнаваемый ленинградский стиль пития – неряшливый, бескомпромиссный, но исполненный некоего подвижнического самоотвержения и очевидных литературных коннотаций. Прихлебывая водку из мутноватого граненого стакана, легко было представить себя персонажем времен Достоевского.

Ретро и кооперативы

Однако не всякий ленинградец был в восторге от Достоевского, и по мере формирования приукрашенной версии городского прошлого кафе и бары превратились для некоторых в бельмо на глазу. В 1980 году некий журналист сокрушается:

Не стоит ли для наиболее престижных ленинградских кафе «Мороженое» придумать вместо цифровых обозначений настоящие русские названия, достойные нашего славного города? И не начать ли нам с любимого «Лягушатника»? Неужели не найти ему имя, в котором бы отразилась связь и с историей Невского проспекта, и с его архитектурной гармонией? [Орохватский 1980].

К чрезмерному увлечению прошлым порой по-прежнему относились с подозрением. Так, один журналист, побывав во Франкфурте-на-Майне в баре, оформленном в стиле ретро, счел это «прискорбным симптомом» отживших капиталистических ценностей, оставленных социалистическими странами далеко позади [Емельяненко 1980][1266]. Существовала крайне специфическая, одобренная на официальном уровне «ленинградская манера» отделки интерьеров с использованием цветовой палитры под названием «Белые ночи» (к интерьерам, которые предпочитали в историческом Петербурге, она никакого заметного отношения не имела)[1267]. Тем не менее некий осторожный псевдоисторический стиль начинал давать о себе знать. В 1984 году интерьеры здания Сибирского торгового банка (дом 46 по Невскому проспекту), где располагалось более нарядное помещение кафе «Север», было тщательно отреставрировано под руководством КГИОП, с участием проектировщиков и строителей подрядчиков из Восточной Германии. Вновь открытое кафе быстро стало одним из самых модных мест Ленинграда [Кучер 1986].

Когда другое известное заведение – бывший книжный магазин Вольфа на Невском – было превращено в литературное кафе, дерзкий модернизм его нового убранства критиков не впечатлил, а, наоборот, показался оскорбительным. «Куда девались гобелены с пейзажами пушкинского Петербурга и росписи по стихотворениям поэта, подсвечники, настольные лампы и стулья, изготовленные по образцам 1830-х годов?» – вопрошал в 1985 году журналист «Ленинградской панорамы».

7.4. Литературное кафе, 1985. Фотограф не указан. ЦГАКФФД СПб

К сожалению, от первоначального замысла, о котором общественность города подробно информировали ленинградские газеты в 1982 году, ничего практически не осталось. А появилось то, чего в старой кофейне не было и не могло