Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

привычной домашней обстановки. Они давали возможность пообщаться с более широким кругом людей за пределами семьи, не вызывая ничьих нареканий. Особенно важно это было для представителей богемы. Трудно выглядеть деятелем контркультуры, сидя за столом, украшенном кружевными салфеточками, когда заботливая мама разливает гостям чай и угощает их пирожными[1213]. А за столиком в кафе, даже стоя, ощущался иной, в некотором смысле более вольготный образ жизни, нежели «сидение» на семейных праздниках (к тому же из кафе можно было уйти, как только захочется). Кофе воспринимался как фривольная альтернатива чинному чаю; в Питере он всегда был излюбленным напитком пролетариата, о чем с удовольствием рассказывают горожане[1214].

Как и с английскими пабами в тот же период времени, невозможно было понять, почему люди отдают предпочтение тому или иному кафе. Но так или иначе, у отдельных кафе формировались группы завсегдатаев. Так, в чебуречной на Майорова (Вознесенский проспект) тусовались рокеры[1215]. Постоянные посетители давали ничем не примечательным точкам общепита свои неофициальные названия, превращая их в нечто небанальное. Одно из мест на Васильевском острове, где часто зависали студенты, было известно как «Сфинкс» (а официальную столовую на филологическом факультете Ленинградского университета иронически прозвали «Ямой»)[1216]. Приверженность к конкретному «гадюшнику» была часто обусловлена привычкой или духом времени.

То, чем в кафе кормили, конечно, было не важно – в лучшем случае еда была дешевая и сытная. Одно из популярных кафе на улице Рубинштейна называлось «Гастрит»[1217], не оставляя сомнений в ожидаемом уровне тамошней кулинарии. Но если качество еды роли не играло, принципиально было, чтобы в заведении варили хороший кофе. Появление первых итальянских машин для варки эспрессо произвело сенсацию и ввело новые стандарты[1218]. Буфет «Щель» при гостинице «Астория», который многим ленинградским интеллектуалам порой казался слишком «буржуазным», терпели только благодаря тому, что кофе там был уж очень хорош[1219]. «Маленький двойной без сахара» стал ракетным топливом для советской интеллектуальной культуры (см. [Вахтин 2009]). Но еще важнее была сама возможность пообщаться с ожидаемым, но при этом непредсказуемым кругом посетителей. Именно в кафе, а не в питейных заведениях публика по преимуществу самозабвенно «трепала языками»; беседы частично совпадали по тематике с «кухонными разговорами», но были совсем иными.

Чтобы попасть в популярное место, всегда приходилось отстоять длинную очередь, но это принималось благосклонно. Люди были привычны к ожиданию, и если результат ожидания не был вопросом жизни и смерти, то и стоять было не страшно. В любом случае «очередь в советском общепите что столик в парижском кафе – место долгих задушевных бесед» [Герман 2000:634]. Здесь можно даже было встретить любовь всей жизни[1220]. Очереди, чтобы поесть, были строго целеустремленными, но тех, кто ждал, пока их обслужат в кафе, гораздо меньше заботило, когда они доберутся до стойки. Отсутствие мест не мешало людям часами толпиться у кафе. Завсегдатаи порой торчали в кафе целыми днями, опершись на столик или подоконник, а то и прислонившись к стенке. В ресторанах посетителям постоянно докучали официанты, а в кафе можно было делать практически что хочешь. Донимать клиентов было некому и некогда. Как обычно восклицали измученные продавщицы, «вас много, а я одна».

«Негативная свобода»

Бурному расцвету кафе в послесталинскую эпоху отчасти способствовала официальная политика. В 1960-е началось движение по популяризации «молодежных кафе», которые должны были выполнять двойную функцию: обеспечивать молодым людям культурный досуг и давать им место для времяпрепровождения, где не продавали крепкие напитки. Изначально «молодежное кафе» виделось как подобие артистического салона, открытого для широкой публики, а не как нечто хоть сколько-нибудь «коммерческое». Популярностью пользовались музыкальные вечера и поэтические чтения. В программе кафе «Ровесник» на проспекте Карла Маркса проводились литературные вечера, кинопоказы, концерты биг-бенда, выставки фотографии, выступления бардов, а также более традиционные мероприятия, часто организуемые Дворцами культуры (например, комсомольские свадьбы, юбилейные торжества, «тематические эстрадные вечера» типа «Добро пожаловать в весну!»)[1221].

7.2. Подборка материалов клуба «Восток». Предоставлена Галиной Лисютич

Уследить за происходящим в «молодежных кафе» было не всегда просто. Выставка работ и чтения художников и поэтов А. Морева и К. Кузьминского в кафе «Гавана» в 1961 году прошли без эксцессов (см. [Партис 2006]). Но в 1963 году выступление поэтов в кафе «Буратино» стало предметом обличительных комментариев в газете «Известия»: «По какому праву они читали свои грязные, пошлые стихи?» [Косарева 1963][1222]. Однако, когда в 1965 году это кафе переключилось на громкую музыку а-ля Элвис Пресли и заполнилось клубами табачного дыма и ничем особенно не занятыми посетителями, властям это опять не понравилось [Голубенский 1965].

Несмотря на официальное неодобрение, в ряде кафе действительно появилась настоящая культурная жизнь. Кафе «Восток», работавшее с 1961 года в таком странном для этого месте, как Дворец культуры работников пищевой промышленности, стало популярным клубом авторской песни и оставалось главной бардовской площадкой города и в постсоветскую эпоху[1223].

Кафетерий Елисеевского гастронома на углу Малой Садовой и Невского, пользовавшийся особенной популярностью в 1960-е, дал имя целой поэтической школе (поэты Малой Садовой). Существовало также «Кафе поэтов» на Полтавской улице [Кривулин 2009][1224]. Но с конца 1960-х главным прибежищем контркультуры стала стандартная на вид забегаловка рядом с рестораном «Москва». Это легендарное, или скандально знаменитое заведение известно как «Сайгон» (предполагалось, вероятно, что это звучит провокационно)[1225].

«Сайгон» был не просто местом, он заключал в себе целую концепцию, идеал, составную часть духа времени. В комментариях к посту М. Берга в «Живом журнале» один из подписчиков вспоминает, что «Сайгон» в 1970-е и 1980-е был частью жизни наряду с отказниками, «лекциями о НЛО, неофициальными выставками, кочегарками, самиздатом, тамиздатом, переводами, голосами»[1226].

Это было пространство, дававшее свободу воображению. А. Кацман, первая жена В. Кривулина, отмечает: «Мы не жили в советском Ленинграде. “Сайгон” переносил нас в другое кафе, более близкое нам по атмосфере, по интересам – в “Бродячую собаку”» [Кацман 2009: 261]. Правда, в том историческом кабаре, куда любили захаживать А. Ахматова, О. Мандельштам, балерина Т. Карсавина и вся петербургская богема, раздавались элегантные листки с меню и программами, а стены были расписаны С. Судейкиным. В «Сайгоне» же «оформление […] было ни при чем. Оно вообще отсутствовало» [Там же].

Сама по себе анонимность окружающего пространства действовала как стимул к интеллектуальной жизни. Т. Богомолова, переехавшая в Ленинград с провинциального юга в конце 1960-х и ютившаяся в общежитии, вспоминает преображающее действие среды: «Вот она, свободная, художественная,