David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

— А потом, если она будет пользоваться успехом, я смогу подать на себя в суд и выиграть целое состояние.

Вместо этого Боуи любезно набрасывает для меня краткий, грубый очерк своей жизни. Из него следует, что он дважды терял себя: сначала он потерял себя «эмоционально и духовно» в 70-е, погрязнув в болоте наркотической самоизоляции; потом он потерял себя «как художник» в 80-е, когда по иронии судьбы творчески выдохся во время своего наибольшего коммерческого успеха.

Этот беглый очерк подразумевает, что теперь Боуи снова обрел себя — кем бы он, собственно, ни был. Боуи всегда есть что рассказать о себе, даже если он не всегда говорит правду. Например, в 70-е он любил сравнивать свое брикстонское детство с испытаниями, выпадавшими на долю юных обитателей злых и опасных улиц Гарлема; правда заключается в том, что когда ему исполнилось шесть лет, его семья переехала в Бромли, где извилистые улицы были усажены деревьями и в окнах висели тюлевые занавески, а отрочество его было отупляюще серым. Жутковатую разницу между двумя глазами — его левый зрачок так расширен, что напоминает вареную майку хиппи — объясняли инопланетным происхожденим Боуи, его шизофренией или перманентными изменениями молекулярной структуры из-за наркотиков: прозаическая правда состоит в том, что ему повредили глаз в школьной драке из-за девушки.

Подобные безобидные выдумки, разумеется, обычное дело в шоу-бизнесе, но Боуи пошел дальше в мифологизации своего образа и создал череду альтер-эго, построив таким образом карьеру на кризисе идентичности.

— Думаю, моя проблема заключалась в том, что я всегда был застенчив и довольно неловок в обществе, — говорит он. — В юности при помощи бравады и маленьких хитростей вроде костюмов и вызывающего поведения я отчаянно пытался не затеряться.

Другими словами, так вам не нужно было быть собой?

— Точно.

Боуи тушит сигарету и берет новую.

— Это интересно бывает на вечеринках. Какая-нибудь простая игра в семейном кругу, например, шарады; когда дядюшка Билл или еще кто-нибудь показывает что-то пантомимой, ты видишь поразительную манифестацию его личности. Это позволяет тебе в утрированной форме показать, кто ты такой. И я использовал много таких штук.

Его первая шарада на публике, роль инопланетного андрогина Зигги Стардаста, была в некотором смысле пародией художника на рок-звезду: сверкающую, инопланетную, грандиозную. Она стала самосбывающимся пророчеством.

— О да.

Боуи подается вперед, тема начинает становиться ему интересной.

— И, наверное, я сделал немало для этого. Я создал этого персонажа, и после этого захотеть стать им было очень большим искушением. И я вызвался первым.

В странной череде превращений Зигги сменился иконой глэм-рока — Разумным Аладдином/Безумным Юношей, затем скучающим и бесстрастным Тонким Белым Герцогом, затем «белым соул-боем» на альбоме Young Americans, пока наконец создатель не перестал видеть самого себя в своих созданиях.

— В этом нет ничего плохого, — говорит Боуи, — пока ты контролируешь образ, как это происходит у живописцев. Но когда ты используешь сам себя как этот образ, это никогда не бывает просто. Потому что аспекты твоей собственной жизни примешиваются к образу, который ты транслируешь как персонаж, и получается гибрид реальности и фантазии. Это очень необычная ситуация. Тогда понимание того, что это на самом деле не ты и что тебе некомфортно притворяться, что это ты, заставляет тебя уйти в тень. Я так и сделал — очевидно, еще и из-за наркотиков, что не сделало ситуацию проще.

Это смятение достигло своего надира в середине 70-х — время, которое Боуи называет «своим первым периодом изоляции», — когда он жил в Лос-Анджелесе, где вел полуподпольное и в основном одинокое существование, замкнувшись в коконе из кокаина и мессианской мании величия. Запутанное время, размышляет он.

— Я чувствовал, что нахожусь в одиночестве в каком-то безумном путешествии, которое просто тянет меня за собой.

Среди книг, которые он читал, на первое место тогда выбилась оккультная литература — альбом Station to Station, записанный в 1976 году[93], был, как он говорит теперь, последовательной, шаг за шагом, интерпретацией каббалы, «хотя тогда совершенно никто кроме меня этого не понимал, разумеется», — что в свою очередь привело его к «мифологии Грааля» и затем к нездоровому интересу к роли черной магии в рождении нацизма. По своим собственным словам, он «был серьезно увлечен негативным».

Именно к этому периоду относится его заявление, что «Британии мог бы пойти на пользу фашистский лидер», и, по-видимому, он считал себя возможным кандидатом на эту роль. В конце концов дым галлюцинаций и кокаина его доконал. Широко известны его слова: «Однажды в Калифорнии я высморкался, и половина моего мозга вышла наружу».

Он передислоцировался в Берлин, где однажды его видели в кафе — он сидел, положив голову на тарелку, и умолял: «Прошу, помогите».

— Я переживал серьезный упадок, в эмоциональном и социальном отношении, — говорит он теперь. — Думаю, я тогда полным ходом шел к тому, чтобы стать очередным покойником в рок-н-ролле — вообще я совершенно уверен, что не пережил бы 70-е, если бы продолжал так жить. Но мне повезло: в глубине души я знал, что убиваю себя на самом деле, и мне нужно было совершить что-то радикальное, чтобы вытащить себя наружу. Мне нужно было остановиться, и я остановился.

В этом нет ничего нового. Идея, что путь крайней невоздержанности ведет к мудрости, была непременной частью представлений 60-х. Боуи говорит, что когда он в пятнадцать лет прочитал «В дороге» Джека Керуака, у него случилось прозрение. («Мне интересны только безумцы, люди, безумно жаждущие жить, разговаривать, быть спасенными, безумно жаждущие всего сразу, те, кто никогда не зевают и не говорят банальностей, но горят, горят, горят, как восхитительные желтые „римские свечи“…»)

Я высказываю предположение, что в жизни каждого тинейджера есть момент, когда они — сознательно или бессознательно — делают выбор: идти по рельсам или сойти с рельсов.

— Да, конечно, и я определенно выбрал второе. Думаю, я наотрез отказался жить в контролируемой среде — от той рутинной жизни, которая казалась мне отвратительной, которую я просто не мог принимать всерьез. Думаю, я никогда не чувствовал, что жизнь длится долго. Когда я постарел, это точно не застало меня врасплох. Не знаю, хорошо это или плохо, но я всегда остро сознавал, что жизнь конечна, и я всегда считал, что раз у нас есть только одна жизнь, с ней нужно экспериментировать. Мы знаем, что с нами может случиться: можно устроиться на работу, ходить на работу, можно следовать этим предположительно надежным курсом. Но я думаю, что есть другая надежность, и она заключается в том, чтобы довериться и жить по некоему кодексу: практически лететь по ветру. И почти тридцать лет я жил именно так: я всецело отдавался жизни на каждом повороте и смотрел, что получится. Я принимал наркотики; был целиком и полностью, безответственно беспорядочным в сексе… — усмехнувшись, он на секунду умолкает, — … насколько я был способен. Я просто оказывался в разных ситуациях и затем пытался из них выйти.