David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

ДБ: Так что вы, наверное, не успеете. А то знаете, я там появлюсь в пальто с британским флагом. Потому что есть миллионы людей, которые заслужили увидеть его.

АМ: Вам нужно сказать: «Это сделал Маккуин!» (Смеется.)

ДБ: Гейл тоже выгуляет все свои наряды.

АМ: О, она замечательная!

ДБ: Она очень хорошо их носит.

АМ: Я буду очень рад снова сделать вам костюмы для тура.

ДБ: О, это прекрасно. Жду не дождусь, чтобы меня обмерили как следует!

АМ: Да, конечно. Но мне нужно вас увидеть. Я не хочу измерять ваши запястья по телефону, я уверен, что вы привираете и о своих запястьях! (Смеется.)

ДБ: Вовсе нет…

АМ: А то знаете, некоторые врут про длину! (Смеется.)

ДБ: Я просто сказал, что никогда не совру про длину внутреннего шва брюк.

АМ: А внутри брюк вы как предпочитаете — налево или направо? (Смеется.)

ДБ: И так, и так!

АМ: Ну да, конечно.

ДБ: Нет. Да. Ну, может быть.

Мик Браун. 14 декабря 1996, «Telegraph Magazine» (Великобритания)

На протяжении всех 70-х годов у Боуи не было фэнов. У него были приверженцы, ученики, одержимые фанатики; тинейджеры и люди за двадцать, которые покупали каждую его пластинку, следили за каждым его движением, копировали его одежду, его прически — высоко зачесанная пылающая купина Зигги Стардаста, челка соул-боя с обложки Young Americans, — его манеру.

Для моего университетского друга Тони Дэвид Боуи был кумиром. В конце 60-х, еще до того, как Боуи узнали во всем мире, Тони даже встречался с ним раз или два. Боуи тогда жил на окраине Лондона, в Бекенхэме — начинающий поп-певец, увлекавшийся пантомимой, театром кабуки, изобразительными искусствами и основавший Бекенхэмскую художественную лабораторию. Несколько раз Тони бывал у Боуи в гостях — выкурить косячок-другой и поговорить.

Это было еще до того, как Боуи записал The Man Who Sold The World — альбом, который создал ему репутацию. The Man Who Sold The World был примечателен по двум причинам: обложка, на которой Боуи раскинулся на кушетке, одетый в премиленькое шелковое платье — первое проявление сексуальной двусмысленности, которая станет его фирменным приемом; и тексты песен, в которых открыто говорилось о тонкой грани между психическим здоровьем и безумием — в семье Боуи были шизофреники — и о том, что Боуи «предпочтет остаться здесь с этими безумцами / Потому что меня вполне устраивает, что они так же здоровы, как я» («would rather stay here with all the madmen/For I’m quite content they’re all as sane as me»[88]).

Тони очень понравился The Man Who Sold The World — возможно, потому что эта музыка не только показывала, словно в зеркале, прораставшую в нем самом болезнь, но и легитимизировала ее. В начале 70-х у Тони диагностировали шизофрению, и его поместили в больницу. Я навещал его там пару раз. На дверь своей палаты он повесил огромный плакат с Боуи в роли Разумного Аладдина/Безумного Юноши — с зигзагом молнии, вспыхнувшим поперек напоминавшего посмертную маску лица. Я легко представил себе, как Тони, сидя в палате, вглядывается в этот постер и извлекает из него одному ему ведомые, неясные смыслы и послания — Безумный Юноша (A Lad Insane). Плакат звал его, и однажды Тони дошел по длинной дорожке до ворот психбольницы и сел на автобус, шедший в Бекенхэм, чтобы повидаться с Боуи.

Найти дом было непросто, но в конце концов Тони это удалось. На звонок в дверь никто не ответил, поэтому Тони открыл калитку заднего двора, разбил окно кухни и забрался в дом. Ничего, Дэвид все поймет.

Тони огляделся. Мебель фирмы G-Plan и ковры с закрученными вихрем узорами показались ему незнакомыми, но какого черта — у Боуи всегда были эксцентричные вкусы. Тони сидел в гостиной перед электрическим камином и пил чай, когда наконец вернулись хозяева дома, респектабельная пара.

Тони в течение часа вернули в больницу.

Конечно, к тому моменту Боуи давно не жил в Бекенхэме и, вероятно, уже не помнил Тони. Точно датировать эту историю нелегко, но когда Тони разбивал кухонное окно, Боуи был уже Монстром Рока и окопался в отеле «Пьер» в Нью-Йорке. Он снял два номера-люкс за 700 долларов в неделю: в одном номере он жил сам, а другой превратил в студию, где строил макеты сценических декораций для своего кошмарно-апокалиптического тура в поддержку Diamond Dogs и снимал этот процесс на кинокамеру.

— Это так круто, — говорит Боуи, подавшись вперед; он сидит на диванчике в нью-йоркской студии звукозаписи, где мы с ним беседуем. — Я никогда ничего не выбрасываю и на днях нашел эту съемку — она такая смешная.

— Тогда меня навещал Джон Леннон, и иногда он попадал в камеру: видно, как он сидит где-то сзади с гитарой, играет тогдашние хиты и говорит: «Какого черта ты творишь, Боуи? У тебя получается очень негативная байда. Все это дерьмо про собак-мутантов. Ха-ха-ха».

— Джон мне нравился. Помню, как однажды я спросил его, что он думает о глэм-роке, и он сказал, — Боуи переходит на правдоподобный ливерпульский выговор, — «Это просто, мать его, рок-н-ролл с губной помадой». Очень лаконично, но не совсем точно. Ха-ха-ха.

Боуи со смехом откидывается на спинку кресла. Он много смеется. Это первое, что в нем замечаешь. Смех и дружелюбие с первого момента знакомства. В нем нет ни намека на застенчивость или скрытность, ни следа таинственности. Наоборот: дружеское рукопожатие, типичная для южного Лондона манера общаться запросто, веселая и расслабленная откровенность — все это элементы великого социального фокуса: через пять минут знакомства ты думаешь, что знаешь Боуи всю жизнь.

Это неожиданно, потому что во времена наибольшей славы Боуи мы привыкли ждать от него намеренной мистификации. Он лучше кого бы то ни было понимал, что поп-музыка требует неоднозначности и перемен — что по движущейся цели труднее попасть. В рок-музыке 60-х превыше всего ценилась «аутентичность» — обращение к корням в виде «чистого» блюза. Талант Боуи заключался в межвидовом скрещивании, в том, чтобы ловко апроприировать идеи авангарда и популяризировать их.