David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

В случае Боуи эта стратегия дала следующие результаты: он горячо принял джангл и драм-н-бейс; он собрал концертную группу из людей, которые совершенно не похожи друг на друга как музыканты и как личности, и которых объединяет только то, что каждый из них «стимулирует» лидера группы; он активно работает на площадках, где выступает молодежь (например, играет на фестивале Phoenix Festival, а не на стадионе Уэмбли); наконец, его не заботит, скольких старорежимных поклонников он может потерять по дороге. Он убежден, что его новая группа звучит забойнее самих The Prodigy, и говорит о возможных выступлениях на европейских рейвах в этом году.

— Я знаю, что происходит, когда я играю классику, — немного раздраженно говорит он, ухмыляясь. — Я знаю результат. Зачем мне делать это снова? Если не считать материального вознаграждения, которое, если говорить начистоту, мне не нужно. Сейчас некоторым музыкантам исполняется пятьдесят и шестьдесят лет, и я не хочу упускать шанс поэкспериментировать. Понимаете, когда зашел так далеко, нельзя вернуться назад. А я зашел далеко. Я уже там. Я на своей собственной территории. Я делаю это.

Он перебивает сам себя смехом.

— Через десять лет, когда я буду выступать перед абсолютно пустыми залами, мои ровесники смогут сказать мне: «Понимаешь, мы не просто так не стали делать то, что делал ты». Но мы еще посмотрим. По крайней мере, у меня будет шанс увидеть, насколько далеко можно зайти в этой жизни.

Вечером следующего дня гастрольный автобус Боуи возвращается в Нью-Йорк из Бостона, где он со своей группой сыграл предпоследний концерт клубного тура.

Концерт оказался довольно странным мероприятием. Звук был громкий, иногда оглушающе громкий, а программа в основном состояла из материала с 1. Outside и из новых песен. Публика, чей средний возраст был, наверное, лет двадцать восемь, заметно оживлялась на таких песнях, как «Breaking Glass» и «Moonage Daydream». Самую громкую овацию сорвала «Under Pressure», сыгранная точно как на пластинке (партии Фредди Меркьюри пела Дорси). Одна девушка в зале добрых двадцать минут держала над головой букет, пока Боуи наконец не обратил на нее внимание в «Scary Monsters (And Super Creeps)»: «Какой прекрасный цветник… прелестные цветочки».

Боуи поет, как всегда, восхитительно, но его движения на сцене отличаются некоторой неловкостью, которая плохо подходит металлическому пульсу его музыки. Вот немного пантомимы, вот он хлопает в ладони, держа их на уровне талии… ох, боже правый. Находясь в центре шумного квадрата, вершины которого — музыканты его всепожирающей группы, Боуи в некоторой степени кажется пятым колесом, он словно ловит мяч в игре «в собачку», и он облачился в аляповатое пальто с изображением британского флага, хотя с учетом звучащей музыки он мог бы с тем же успехом надеть цилиндр. Это странное ощущение: легендарный Дэвид Боуи выступает со свой группой и поет свои песни, но он единственный человек на сцене, который кажется там неуместным.

Но по дороге домой Боуи радуется оказанному ему приему и особенно реакции публики на «Seven Years In Tibet». Он выходит в общее пространство автобуса, чтобы поболтать. Из одежды на нем только белый махровый халат, и у него охрипший голос. Коринна «Коко» Шваб, которая уже двадцать лет является пиар-агентом, менеджером и близким другом Боуи, сообщает ему, что завтрашний концерт в Нью-Йорке совпадает с годовщиной начала тура. Они гастролируют уже целый год. Радостный Боуи говорит ей, что хочет сыграть в каком-то техно-клубе сразу после концерта. (Сегодня он вынослив и неутомим. На следующий день одержит верх здравый смысл. Боуи не пойдет в техно-клуб.)

Есть ли у него чувство, что новый альбом получается таким же смелым и новаторским, как Low, Heroes и Lodger?

— Не знаю, есть ли у меня такое чувство, — отвечает он задумчиво. — Но у меня есть чувство, что он получается радостным и оптимистичным.

Но вряд ли можно сказать, что он улучшает настроение.

— Нет? Черт. У меня поднимается настроение, когда я слышу его. А как вы его слышите?

Грохочущий, визжащий, неумолимый поток звука.

— Боже правый.

Он задумывается.

— Это не трудная для восприятия музыка, совсем не трудная. Надо только, чтобы люди слушали ее непредвзято.

О чем эти песни?

— Думаю, все эти песни объединяет моя неизменная потребность переходить от атеизма к чему-то вроде гностицизма и обратно, — объясняет он, медленно подбирая слова. — Я колеблюсь между этими двумя вещами, потому что они многое значат в моей жизни. Церковь не влияет на мое творчество и на мои мысли; я не сочувствую организованным религиям. Я ищу духовный баланс между тем, как я живу, и моей смертью. И этот отрезок времени — от сегодняшнего дня до моей смерти — это единственное, что меня интересует.

Вы уже думаете о своей смерти?

— Мне кажется, не было такого времени, когда я о ней не думал, — говорит он с беззаботным смехом. — В молодости мои мысли о смерти были облагорожены неким романтизмом и беспечностью, но эти мысли у меня были. Теперь эти мысли уравновешены рациональностью. Я знаю, что эта жизнь конечна, и это необходимо принять.

Что вам мешает верить в загробную жизнь?

— Я не говорил, что не верю в нее, — быстро отвечает он. — Я верю в некое продолжение, что-то вроде сна без сновидений. Нет, не знаю. Вернусь и расскажу вам.

Нанесли ли вам какой-либо неизгладимый вред те годы, когда вы употребляли много наркотиков?

— Я очень везучий паршивец, — отвечает он, качая головой. — Я в отличном состоянии. С другой стороны, я никогда не делал томографию мозга. Помню, я когда-то читал о последствиях употребления больших доз амфетаминов и кокаина и о дырах, которые они оставляют в мозге. Там указывалось точное количество веществ, которое надо принять, чтобы получились заметные дыры, и я за свою жизнь принял гораздо больше. Я подумал: «Боже мой, что же у меня творится там, наверху?»

Ваши альбомы начала 70-х производят впечатление, будто вы думали, что 1996 или 1997 года просто не будет.

— Я так думал? И когда же я в таком случае передумал?

Эти альбомы были очень апокалиптичными.

— Что, правда? — хмыкает он. — Ладно, я понимаю, о чем вы говорите. Но когда я начинал, огромная часть моих негативных мыслей была направлена на меня самого. Я был убежден, что стою немногого. У меня были гигантские проблемы с восприятием себя и очень низкая самооценка, и я прятал это за тем, что постоянно, маниакально писал песни и играл концерты. То же самое я делаю сейчас, только сейчас я получаю от этого удовольствие. Сейчас я не такой одержимый, как когда мне было двадцать с небольшим. Тогда у меня была цель прожить жизнь очень быстро.

Случилось ли у вас в среднем возрасте осознание того, что вы не самый важный человек на планете?

— Нет, на самом деле было ровно наоборот. Я думал, что мне не нужно существовать. Я действительно чувствовал себя в крайней степени ущербным. Я думал, что только моя работа имеет ценность. Теперь я начинаю вполне себе нравиться. Пожалуй, нам надо продолжить этот разговор с… людьми, которые говорят о таких вещах. Я не очень…