Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Гарри фыркнул.

– Ну так покажите нам тогда, что у вас там есть – вашу борозду.

– Не сейчас, мой маленький пахарь, я готовлюсь к выступлению перед королевой.

– А вы уж решили, что я имел в виду что-то неприличное? – поинтересовался он.

Ее щеки пылали в колеблющемся свете свечей.

– Не важно, что я думаю, милорд. Обязанности двора важнее дел постельных.

Гарри улыбнулся, а я стоял уставившись на нее – намек был слишком явным. Актер во мне пришел мне на подмогу.

– Не лечь ли на колени мне к тебе?

– А это еще что такое, господин Шекспир?

– Ничего.

Сладка и мысль в ногах у девушки лежать.

– О! – вмешался Гарри, издевательски хохоча и преувеличенно артикулируя звук «о». – Ты ее еще не познал, а она уже знает твое имя.

– Это, господа, потому что я все-знайка.

– Тогда, сударыня, мне и в самом деле хотелось бы узнать вас получше.

Гарри надоела игра словами.

– Мадам, вы едва сносная клавесинистка, но виртуозная блудница. Пойдем, Уилл, оставим клавесины девам, а потаскушек – бренчащим на них простолюдинам.

И он с силой вытолкнул меня из залы.

Она продолжала стоять, смеясь и подбоченившись, с откинутой головой и раскрасневшимися щеками. И еще долго после того, как мы вышли из Уайтхолла, ее смех эхом отдавался в коридорах моего воображения. 

Я испытывал нечто большее, чем желание, и безжалостнее, чем любовь. В этом было что-то дьявольское, злодейское. Похоть? Его слова о ее пристрастиях были как влага, вызывающая проказу, влитая мне в ушную раковину и отравляющая меня. Когда в тот вечер мы с Гарри ускакали в темноту, всем моим существом владело одно мучительное стремление. Чума настигла меня в своей самой заразной форме – моя единоличная черная смерть.

Я упросил Гарри воспользоваться его титулованностью, чтобы он написал ей от моего лица, и он не задумываясь оказал другу любезность. Неизвестный провинциал и сочинитель пьес умирает от желания провести хотя бы час с куртизанкой высшего класса, чтобы ублажить свою плоть и самолюбие. Отчего же ему в этом не посодействовать? «Когда подойдет моя очередь, я тоже пересплю с ней, а потом удалюсь, удовлетворенный своим триумфом, и это нисколько не повредит нашей дружбе», – думал Гарри.

Он дразнил меня нещадно.

– Мясо, мясо! скажи мне, как могло ты сделаться рыбой? Бедняга Уилл, влюбился в пару сисек, ранен черными глазами белолицей девки, голова его прострелена любовной песнью! Повесился на подвязке после нескольких куплетов «Уолсингема», четвертован «Гринсливс». Какая жалость! Кто бы мог подумать? Потаскушка заливается румянцем и дышит, как пойманный воробей. Она всего лишь игрушка прихоти, порочное созданье, белянка резвая с густою бровью, с кругами смоляными вместо глаз. И, клянусь Богом, одна из тех, что удовлетворят тебя за шесть пенсов и одну песню. Отменнейшая шлюха. А ты по ней вздыхаешь да и вообще чуть дышишь.

– Чтоб сгнить твоим губам за эти речи, прелестный Гарри!

– Вот уж нет. А вот твои отсохнут, если она хоть раз позволит тебе поцеловать те самые голубые жилки на ее груди. Да, старина, она гонялась за сладкой добычей задолго до тебя и, несмотря на свой юный возраст, растравляла проворных пареньков в самых разных постелях, наполненных похотью, препровождала цветущую молодежь в лечебницы, бани и сажала их на особую диету[133].

– Гарри, не преувеличивай.

– Верь или не верь, мой друг, и называй меня как хочешь, но поверь, то, чем она занимается, здоровья тебе не прибавит. Танцующая fille-de-joie[134], сюсюкающая, жеманная, нелепая ломака, кокотка, виляющая охочим и продажным задом!

– Мир, любезный друг!

– Вам, сэр, придется запастись силенками, чтобы быть ей под стать. Ни Хансдону, ни ее мужу не понравится, если вы, сэр, решите поднять ей настроение, постучавшись в ее дверь с черного хода, которую она вам с готовностью распахнет.

– Довольно, хватит!

– Хватит? Это только присказка, проповедь впереди.

– Умоляю, милый Гарри.

– И придут на тебя все благословения сии: и будет вместо благовония зловоние. И ты знаешь, зловоние чего это будет, Уилл?

Гарри не унимался.

– И в тот день Господь обнажит срамоту ее. А посему я заклинаю тебя, Уилл, ради темных глаз Ланьер, высокого лба и алых губ, стройных ног и трепетных бедер…

– Ты еще не все сказал?

– …и всего того добра, что по соседству с ними…

– Заткнись!

– Пусть облекутся в траур небеса: сцена для трагедии готова!.. Но письмо он все же написал. Вот тут-то все и началось.

 «Ухаживания» – если их можно так назвать – оказались «успешными», если можно обозначить этим словом мой сомнительный триумф. Естественно, я посылал ей сонеты, но не показал ей и половины того, что написал. Когда ты, музыка моя, играя, приводишь эти клавиши в движенье… Глаза ее сравнить с небесною звездою я не дерзну…Ты не для глаз моих пленительно-прекрасна… В ответ она посылала записочку: «К чертям собачьим эти слюни, господин стихотворец, – напишите что-нибудь фривольное!» Она желала двусмысленности, а не совершенства, и я написал ей о своем желании и о ее, способном удовлетворить желания Уилла Ланьер, Уилла Шекспира и любого другого мужчины.

Это ее разохотило, и мои мольбы были удовлетворены.

Гарри был нашим сводником: его письма служили мостиком, предписанным этикетом даже для внебрачных связей еврейско-итальянской шлюхи. На самом деле тот мост был веревочной лестницей над пропастью, но я был слеп, и ничто на свете не могло меня остановить.

Что там долго рассказывать? Я был допущен в постель Эмилии Ланьер, и она переспала со мной так же откровенно, как я воображал себе в тот первый чумной день: мой язык глубоко в ее рту, до миндалин, и в ней самой, ее губы смыкаются вокруг моего естества, я вхожу в нее сзади, ее срамные губы раскрыты над моим лицом. Зверь о двух спинах – опрокинутый, на боку, вверх ногами, навыворот, его ноги в воздухе и везде сразу. Эмилия Ланьер предавалась разврату во время месячной крови тоже, не боясь ни оспы, ни родовых уродств. Она высасывала меня досуха и проглатывала мое семя, пока я пил ее сок. Я извергался ей в лицо, и ее ресницы, казалось, покрывались белой морской пеной. Я побывал во всех ее отверстиях и наполнил их изливающимся из меня горячим молоком.