Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Вот почему передо мной сидел мой ранний гость в дорогих перчатках.

– Видите ли, Уилл, ее величество обеспокоена. Я здесь представляю графиню Саутгемптон, которая обратилась к лорду Бергли, лорд Бергли – к королеве, а ее величество к…

– Это приказ?

– Ну, скажем так: моя задача состоит в том, чтобы превращать желания в приказы, а приказы в свершившиеся факты. А посему нам хотелось бы, господин Шекспир (в данный момент я обращаюсь к вам как официальное лицо), употребить ваше перо на пользу нашего дела. Уверяю вас, вы об этом не пожалеете, не сомневайтесь – вам щедро заплатят.

– Так ты поэтому начал писать сонеты?

Не забегай вперед, Фрэнсис. Я понимал, что в тот момент мне нужно было заниматься чем-то помимо театра. Публика, когда-то толпившаяся у нашего входа, теперь заполняла собой чумные ямы. Театр опустел, мне нужен был покровитель. И вот он сам постучался в мою дверь. Высочайшие особы желали, чтобы я сочинил для юного графа что-нибудь, что отвлекло бы его от войны и натолкнуло бы на мысль о браке.

– Ты хочешь сказать, что «Венера и Адонис» обязаны своим появлением политическим интригам?

И денежным соображениям тоже. Деньги и политика – влиятельные рычаги, особенно когда у тебя нет денег и в политике ты ноль.

– Не понимаю, что они имеют общего с твоим искусством.

В поэме юный герой не внемлет голосу любви, поддается порыву действовать – и погибает, пронзенный клыком дикого кабана. Клык оказывается сильнее любви, и этот клык можно назвать чумой войны, просто чумой и даже, если угодно, просто клыком. Потому что, несмотря на всю свою красоту, Адонис не оставил копии себя на восхищение потомкам.

Погибни он – с ним красота умрет, а смерть ее ночь хаоса вернет.

– Но ведь ты уговаривал его сделать то, чему он так яростно сопротивлялся, – жениться!

Меня попросили – нет, мне приказали – польстить графу и убедить его сделать то, чего он делать не хотел. Я опасался, что, скорее всего, он даст гневный отпор начинающему поэту-деревенщине, вставшему на сторону Бергли. Мне нужно было завоевывать друзей, а не наживать врагов, и настроить против себя такого театрала, как граф Саутгемптон, в то время, когда театр был в глубочайшем упадке, казалось крайне неосмотрительным.

Но у меня был заказ, и я должен был его выполнить. Я привел доводы в защиту любви и против военной службы, к удовольствию его матери и покровителя и одобрению ее величества.

– Ему понравилось?

Как пчеле цветочный нектар. Он пропустил мимо ушей аллегорию, был польщен посвящением и щедро мне заплатил. А его мать втайне заплатила еще щедрее. Возможно, королева тоже вошла в долю, и даже старик Бергли распахнул свой кошелек, из которого наверняка выпорхнула не одна моль. Для меня это была тайна, покрытая мраком, и когда господин в перчатках нанес мне повторный визит, он принес мне свои извинения. А когда на стол лег увесистый кошелек, в серебристом звоне монет я услышал звонкое звучание рифмованных слов – за месяц я заработал больше, чем в театре за целый год, и явно преуспел там, где другие до меня (включая Нэша) потерпели неудачу. Сочинять для богачей было тоже своего рода актерской игрой, только более прибыльной. «Благодарю тебя, Боже, за чуму», – думал я, она меня не только пощадила, но и вознесла.

– Счастливчик Уилл.

Однако этим дело не закончилось. Я сделался своим человеком в доме Гарри и занял пост устроителя развлечений в Холборне и Титчфилде, где безбедно пережил чумные времена, став его наставником, собеседником и другом. Пока театры пустовали, у меня в распоряжении был целый частный театр, популярный в саутгемптоновском кругу.

Я написал для них «Бесплодные усилия любви» и «Укрощение строптивой» и задумал «Венецианского купца» и «Ромео и Джульетту». Для них я сочинил «Двух веронцев», где описал холостяцкую дружбу с ее достоинствами и недостатками в сравнении с романтической любовью мужчины к женщине. Благодаря Гарри я сделался известен при дворе. Я высоко поднялся на колесе фортуны и парил, как мыльный пузырь, в зачумленном лондонском воздухе. У меня и в мыслях не было, что сцена для предательства уже была приготовлена. Мне казалось, настали золотые времена. 

«Казалось» – как часто я произносил это слово! И неспроста – в мире, похожем на театр, многое оказывается не тем, чем представлялось. «Венера и Адонис» были успешными во всех отношениях, но потерпели неудачу в главном: молодой Гарри не бросился к балкону Бергли и не прыгнул в постель его внучки де Вер, чтобы слиться с ней в брачном танце. Я добился признания читающей публики, но не выполнил частного заказа.

– И тогда ты начал сочинять сонеты?

– Для начала напишите несколько стихотворений, господин Шекспир, речь ведь идет о важном деле – сломить непреклонность этого шельмеца.

– Это был тот же самый дворянин?

Тот самый.

– Я гарантирую, что вам хорошо оплатят ваш труд.

– Труд? Смею вас уверить, милорд, я получаю истинное наслаждение от сочинительства.

– Когда грянет зима, наслаждение не подбросит поленьев в ваш очаг, и если наш молодой шалопай в скором времени не женится, она наступит гораздо раньше, чем вам кажется. Нас всех бросят в огонь, как эти самые поленья.

«Венера и Адонис» была аллегорической пасторалью в классическом стиле. Теперь же требовался разговор начистоту, рифмованные строфы, убеждающие Гарри в пользе брака. Но как в традиционных выражениях убедить молодого человека не совсем традиционных склонностей, что пора разобраться в своих пристрастиях и остепениться?

Я начал с обычных доводов: не будь скупцом и мотом, врагом потомству и себе. Создай подобного себе, свое отражение, в противном случае, когда ты состаришься и в твоих жилах остынет кровь, никто не вспомнит о розе твоей красоты. Тебя ведь ожидает красавица, чья девственная нива не отвергнет такого пахаря, как ты, и если она даст всходы, твои сыновья встретят солнце завтрашнего дня и станут продолжателями твоего благородного рода, а не то она (то есть нива) превратится в подобие гроба. Если ты этого не сделаешь, мой мальчик, ты – потерянный день, увядший цветок, сломанное дерево, чистый лист бумаги. Неужто чудный облик твой умрет? Таков уж удел всех нас, смертных. И даже мои бесполезные стихи не смогут воздать должное твоей красоте. Никто им не поверит, а потомки скажут: «Лжет старый плут, корыстный лицемер речист, да правды нет в его речах ни слова!» Только произведенное тобой потомство подтвердит справедливость моих стихов, а ты проживешь двойную жизнь – в моих строфах и в своих наследниках.

– Целое поучение!

Так и есть. Я даже порицал его за онанизм.

– Неужели!

О, расточительный! Зачем в расцвете юном на самого себя изводишь ты свой клад? И это в самом начале, в четвертом сонете. Я быстро дошел до сути дела.