Завещание Шекспира - Кристофер Раш

– Нет, извини, приятель, но мне нужно знать, кто играет.

– А!

Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы не моя настойчивость. На все Господня воля – даже в жизни и смерти воробья, в гибели поэта, в крушении человека. Но Гарри позволил мне увести себя в коридоры с гулким эхом, мимо хмурых Тюдоров, теперь уже мертвых, но все еще влиятельных, к распахнутым дверям залы, где играла она – конечно же, то была женщина! Я заглянул в залу и увидел, что мой златовласый ангел был черноголов, как дьявол.

Клавесин стоял в центре комнаты, и исполнительница сидела лицом к двери. Волна черных, как смола, волос обрамляла ее лицо, закрывая его, когда она в такт мелодии склоняла голову. За ее спиной гневным пурпуром полыхало закатное солнце, и на его фоне ее силуэт выделялся ослепительно-зловещим всполохом Судного дня. Платье дамы было глубоко декольтировано, и обнаженная грудь была на виду, выигрышно подчеркнутая модным покроем лифа, более подходящего незамужним девам. При ее положении при дворе оно было неуместным, но какая мне была разница? Даже издалека я заметил ярко-голубой рисунок вен, проступающих на этих матовых полушариях. У основания ее горла выдавалась большая родинка, черная, как сосок Люси Морган, бесстыдно передвинутый туда, где к нему мог припасть дьявол – как говорила бабушка Арден. У меня в паху вспыхнул пламень и быстро распространился по всему телу – я был в огне.

– Кто она? – сказал я неожиданно охрипшим голосом.

– Уверяю тебя, дружище, тебе лучше этого не знать. Она одна из тех, кому, чтобы привлечь воздыхателей, не нужно класть лаванду под подушку: даже запах чеснока не отгонит желающих.

И мой друг осторожно потянул меня за рукав.

– Отчего же мне нельзя с ней познакомиться?

Его губы придвинулись к моему уху и выдохнули в него слова:

– Потому что, милый Уилл, девка, играющая на клавесине, отнюдь не леди, а бывшая шлюха старика Хансдона. Ее юбка поднята для всего Лондона.

Я хотел было что-то сказать, повернув голову к темноволосой даме, но Гарри осторожно взял меня за подбородок и, повернув его к себе, заглянул мне в глаза.

– А чтобы ты получше понял, скажу кое-что еще: она содомитка. Я пытался повернуться, но он снова развернул меня к себе. Я встретился с его серьезным взглядом.

– Доступность Эмилии хорошо известна. Так что не тяни руки к этому фрукту, старина, не путайся с этой истекающей соком, растрескавшейся от спелости грушей! Предупреждаю тебя.

В этот момент блудница за клавесином доиграла пьесу до конца, подняла голову, отвела назад волосы, и с ее молочно-белого лица на меня взглянули темные, широко раскрытые глаза. Это была моя первая встреча с Эмилией Ланьер, в девичестве Бассано.

– Прошу вас, играйте дальше, не останавливайтесь, – прошептал я осипшим голосом.

Она снова взглянула на меня.

– А это позвольте мне решать самой.

Дерзкая женщина. Похотливая ухмылка. Хитрая венецианская потаскуха.

– Коль музыка, ты – пища для любви, играйте громче.

Гарри застонал.

– И пусть, насытившись, желанье звуков от полноты зачахнет и умрет.

Она слегка кивнула в молчаливом согласии, а потом с притворной скромностью куртизанки склонила голову набок и сыграла еще раз заключительные аккорды «Дороги в Уолсингем».

– Еще раз тот напев, он словно умер!

Словно умер? Я напророчил себе судьбу. Я погиб. Я вошел в залу околдованный, прельщенный источником заразы. Я был как Понтийское море[132], и ни один отлив не мог бы повернуть меня вспять. То была не любовь, то была страсть – не простая похоть, как в борделе Негритянки Люси, а что-то грязное и зловещее. Я понимал, что она приведет меня к отчаянию и даже безумию, но я уже хлебнул зелья и был неизлечимо болен – на дне кубка был паук. Стоя у клавесина в тот зимний вечер, я хотел лишь одного: чтобы черная волна ее волос накрыла меня, словно мантия, и вслед за ее губами спустилась вниз по моей груди и животу.

Не останавливаясь, она заиграла «Гринсливс», напевая под музыку:

 Клавиши целовали ее легкие белые пальцы, и под густой копной ее смоляных волос в мерцающем свете розовели матовые щеки. К тому моменту, как она пропела все восемнадцать куплетов, начало смеркаться, но на последнем куплете она театрально замедлила темп и пропела его особенно жалобно, несмотря на прерывистое дыханье:

 И с этими словами, еще играющими на ее ярко-красных губах, она грустно и задумчиво посмотрела мне в глаза. Какая актриса! – И какой я был простофиля! Я знал, что она притворялась, но в голосе ее было волшебство: Пением своим она бы медведя сделала ручным. Она закончила припевом, который пропела в таком быстром темпе, что вся баллада не заняла и пяти минут. Она сняла руки с клавиш подчеркнутым жестом, переводя дыхание, откинулась на спинку стула и, сверкнув черными глазами, рассмеялась.

Гарри принял привычно-высокомерный вид:

– Может, еще и спляшете?

Он опирался о косяк распахнутой двери и присовокупил скучающий зевок к ироническому замечанию. Эхо последних аккордов все еще трепетало в воздухе, наполненном горением свечей. Не обращая ни малейшего внимания на его очевидное презрение, она резво поднялась и протанцевала шагов сорок, вращая поднятыми в воздухе руками. Когда же она остановилась перевести дыхание, недостаток в ней стал совершенством: едва дыша, она дышала красотой.

– Я, господа, перетанцую любого!

– Вы имеете в виду танцы с развалиной Хансдоном? – усмехнулся Гарри.

Он явно желал ее, и это меня настораживало и раздражало.

– И такого полного сил мальчишку, как вы, тоже!

Граф пропустил мимо ушей оскорбление его титула и возраста и ответил просто:

– Чем же вы подтвердите такие голословные утверждения?

Намеренно грубо игнорируя ее, он преувеличенно громко прошептал мне через комнату:

– Представь себе, она заставила даже Кэри вытащить свое старое орало. Он ее вспахал, и она дала всходы.

Ее ответ был быстрым и точным, как удар бича:

– И с тех пор в одну ночь я затупляла плуги поновее вашего, мой юный сэр.