Завещание Шекспира - Кристофер Раш

Я жаждал игры, как любой актер, и, как любой крестьянин, вожделел земли. Я любил красоту, особенно женскую, платил и поплатился за свои удовольствия, любил детей, птиц и цветы за их невинность и невзыскательность, я любил все, что отгоняло и побеждало скуку. Жизнь интересовала меня больше, чем чьи-либо мнения о ней. Я любил земную жизнь, а не метафизику, я обожал сам ход человеческого существования, который не переставал меня завораживать. Мне нравилось слушать болтовню бражников, распивающих эль, и того, кто их обслуживал. Для меня – наблюдательного, запоминающего, всепонимающего, бесконечно любопытного – человеческие истории были хлебом насущным. Таким был Уилл.

А как же история Англии?

Я был создателем ее мифа, но в этот миф поверил лишь презренный политик. Вглядитесь в меня. Вчитайтесь в мои пьесы. Вы думаете, меня волновала «английская идея»? Такие отвлеченности всегда были для меня анафемой. В больших количествах Англия скучна. Подайте-ка мне инородцев: Шейлока, Отелло, Меркуцио, Терсита, Гамлета, печального Жака и карибского островитянина Калибана – они ведь не англичане. Я приходил в волнение от обычного платка, если мое воображение могло окунуть его в чужеземную культуру и наделить его магическими свойствами. Даже в Шотландии упоминается косматый русский медведь, закованный в броню носорог и гирканский тигр, а английскую руку умащивают все ароматы Аравии. И в исторических пьесах вы обнаружите, что я больше очарован людьми других наций, валлийцем Гленауром, ирландцем Макморрисом, шотландцем Дугласом – и старым добрым нортумберлендцем Готспером.

За исключением, конечно, старины Джека Фальстафа, истинного героя пьес о Генрихе – и всех моих пьес. Вот тот англичанин, которого я знаю и о котором могу с уверенностью говорить, не полководец, который ведет завоевательные войны и зовет Джека и других своих соотечественников сразиться и умереть за лживое дело, заплатив за него высочайшую цену. Нет, не надо размахивать над моими костями вашими национальными флагами или кивать на меня вашей головой кровавой, как это делали многие ваши должностные Джеки. Моя Англия была не институтом, а страной, она была кругами, расходящимися от точки, обозначающей мой Дом. Моя Англия была солдатом Бейтсом, она была болтовней Шеллоу и Сайленса о прошлом, о быках и говядине и о стамфордской ярмарке, она была госпожой Квикли, обманутой честным Джеком, в ее «дельфиновой» комнате – припоминаете? – за круглым столом у очага в первую среду после Троицы, домом с высокими мальвами в саду в летнюю ночь под пение птиц. Вот чего человеку хочется на самом деле. Ему не нужно быть героем, он не любит отвлеченностей и абстрактных речей, еще больше он не уважает тех, кто их произносит. Вот поэтому я люблю Фальстафа.

Когда умирает Фальстаф, ноги которого крепко вросли в английскую почву, а голова в зеленую Библию, где всякая плоть – трава, он вспоминает зеленые поля. Он бредит зеленой Англией, что трогательнее и значимее любых имперских образов, придуманных болтливыми политиками, проворонившими мою страну, выхолостившими ее и выпустившими из виду ее границы.

Могущественное государство Елизаветы потеряло свои черты и, как Троя, стерто в пыль, в ничто. Ни слезы, ни войны, ни распутство и раздор, ни даже само время не смогло разрушить зелень моей земли и неповторимость ее народа, поэзию Писания. А презренные политики смогли. Они предали честного Джека Фальстафа.

Вы думаете, я злой дух? Да, но и печальный тоже. Душа эпохи, говорящая с эпохой без души. Слишком горько? Помните, мертвые говорят только правду, даже тогда, когда это порочит их самих, и, поскольку правду не скрыть, я мертвец, который не боится говорить. Кто из вас знает хотя бы себя? Не пытайтесь постичь суть моей тайны, не скорбите по мне и позвольте мне откланяться. Примите от меня благодарность и простите мне суждения о том, что выше меня. Я свой долг исполнил. И если, господа, я не смог вас позабавить, окажите снисхожденье. Помните, я всего лишь тень. Представьте, будто вы заснули и перед вами промелькнули сны.

Так что ж: ударим по рукам и дело с концом? Я завещаю вам мою историю. Я сорвал с себя маску. Моя последняя просьба такая же, как у Просперо: Теперь власть чар моих пропала. Дыханьем благостным снабдите и в путь направьте парус мой, чтоб цели я достиг прямой – вам угодить.

Спокойной ночи, господа, пусть будет милостив к вам Бог!

Слова Меркурия грубы после песен Аполлона. Разойдемся же в разные стороны: вам туда, а мне…

Доктор Самюэль Джонсон как-то заметил, что для Шекспира игра слов была роковой Клеопатрой, из-за которой он потерял весь мир. Не все согласятся с такой неодобрительной оценкой. Но, несомненно, многочисленные анахронизмы, встречающиеся у драматурга, не отвлекают нашего внимания от пьес, которые в конечном итоге о людях, а не о том, что они носили в XVI веке, было ли изобретено исподнее белье и тикали ли часы.

В своем романе о жизни Шекспира я следовал тому же принципу и позволил анахронизмам смело идти туда, куда они меня вели. То же относится и к языку. Елизаветинцы не думали о том, что они разговаривали на «елизаветинском» английском, и потому, щедро сдабривая диалог строками самого Шекспира и маньеризмами XVI века, я попытался придать словам своего героя современное звучание, позволяя Уиллу свободно говорить с читателями третьего тысячелетия в надежде, что, прочитав эту книгу, они не зададутся вопросом: «Может, все так и было, вот только почему они так странно разговаривают?» Мне хотелось сохранить равновесие между старым и новым, и надеюсь, у меня это получилось.

И последнее, к вопросу о точности: я лишь изредка «поправлял» дату или факт, чтобы привести их в соответствие с сюжетом, в остальном же тщательно придерживался исторической канвы жизни Шекспира – настолько, насколько нам дано ее знать.